Батарея держит редут - Игорь Лощилов

«Дай Бог, чтобы я скоро получил уведомление... что все не так плохо, как, к несчастию, кажется по сведениям, которые оттуда доходят; я уж не знаю – чему верить; я жду, чтобы окончательно судить, вашего донесения».

Но вот наступила пора выслушивать другую сторону. Как и следовало ожидать, все немцы: Бенкендорф, брат шефа жандармов, и чиновники иностранного ведомства, подчиненные Нессельроде, – были настроены резко против Ермолова по причине его многочисленных насмешек. Их мнение разделяли, хотя и не столь решительно, Воронцов, Долгорукий и несколько других менее значительных военных. Но главным противником Ермолова оставался, конечно, сам Паскевич, выказывающий особую непримиримость и мелочность, мало сообразующуюся с его положением. Вот выдержка из его объяснений Дибичу по поводу того, что он не придерживался правил субординации:

«Генерал Ермолов упрекает меня, что я говорил полковникам: государю напишу. Это слово заставило все делать. Вы застали армию 1) одевающуюся, 2) люди удовлетворены, 3) несколько выучены. Все это надо приписать этому магическому слову. Слово: к Ермолову напишу, не имело бы никакого смысла, значения, заставило бы их смеяться, ибо генерал Ермолов: 1) опустил оную армию, 2) недопуски были большие, 3) позволил ходить в лохмотьях. Каким образом можно было мне грозить тем человеком, который всем беспорядкам причина? Надобно было выше власти генерала Ермолова, которая заставила бы все это сделать. Я думал, что я имел эту власть – не написать, но сказать на словах. Слова, которые сделали важнейшую услугу. Ибо армия готова будет к походу! Флигель-адъютант Паскевич».

Дибич морщился от корявости слога и странной логики: оказывается, одного лишь слова было достаточно, чтобы в два-три месяца обмундировать армию и сделать ее боеготовой. Далее от Паскевича последовало несколько писем, обвиняющих Ермолова в неверной национальной политике. Ермолов выставлялся угнетателем ханов, возбудившим в мусульманах ненависть к русским. Приводились имена казненных по его приказу местных правителей. Затем говорилось о его попытках добиться поддержки со стороны грузинского дворянства, оказавшихся безуспешными вследствие глубокой ненависти, которую он сумел внушить населению. Приводились также примеры преследования мусульман за веру и казни священнослужителей за отказ идти против установленных религиозных правил.

Проверка всех подобных обвинений заняла бы много времени, и Дибич решил ограничиться лишь одним: вызвал представителей грузинского дворянства и спросил про их обиду. Те долго мялись и бормотали что-то невразумительное, пока один смельчак не выдавил:

– Мы лишь за то недовольны им, что он сказал, будто у грузин вместо голов – тыквы...

Понятно, что на подобную ерунду не стоило тратить времени, тем более что новый государь требовал быстрого исполнения. Тогда в отношении Ермолова Дибич сделал свой вывод:

«Сколь ни значительны ошибки его по военной части и вероятны большие упущения по гражданской, но не менее того имя его страшно для горских народов, что в нынешнее время, мне кажется, столь же уважительно, как и 10-летнее отношение с разными особами Персии».

Что же касается Паскевича, то его мнение было таким:

«При рыцарском прямодушии и благородстве он был слишком доверчив, притом с гражданским управлением не был знаком, а удачные его действия как второстепенного генерала, не дают права предполагать в нем способность стать во главе армии».

Иными словами, Ермолова следовало оставить на Кавказе, а Паскевича отозвать. Император предвидел возможность такого вывода и потому в помощь Дибичу прислал своего личного представителя генерал-адъютанта Адлерберга, который сразу же объявил: «Снисходительность при исполнении данного ему поручения не соответствует настроению государя». С его приездом противники Ермолова получили значительное усиление. Адлерберг вручил Дибичу послание Николая:

«Для меня ясно, что дела так продолжаться не могут, несомненно, что как только вы и Паскевич уедете, тогда этот человек, предоставленный самому себе, снова поставит нас в то положение, в котором мы были в Москве до отъезда Паскевича, – такую ответственность я не могу принять на себя. Я предназначаю Паскевича для замещения Ермолова потому, что я не усматриваю из донесений ваших, чтобы он в чем-либо нарушил самую строжайшую дисциплину, а следовательно, обесчестить его при нынешних обстоятельствах, обратно отозвав его, было бы несогласно с моею совестью».

Дибич, составлявший итоговый отчет, сразу скорректировал первоначальное мнение. Отозвавшись о Паскевиче как о благородном человеке с чувствительным и недоверчивым характером, он осторожно заметил: «Хотя не могу разделить мнения его о причинах действия генерала Ермолова, которые он полагает зловредными и упрямыми, но весьма понимаю, что в положении генерала Паскевича оные могли ему представиться в таком виде». А его окончательный вывод полностью соответствовал мнению государя: «Хотя донесения генерала Паскевича несправедливы, замену генерала Ермолова считаю целесообразным».

Дибич не стал скрывать от Ермолова содержания своего доклада, единственное, о чем попытался умолчать, так это о своем выводе. Однако от того было трудно что-либо утаить. Тем более что он знал о странной привычке нового государя спрашивать мнение тех, кто ему докладывал. Сам всегда поступал по-своему, а мнение спрашивал.

– Так что же вы ему в конце концов посоветовали, Иван Иванович?

– Вы же знаете, что его величество покровительствует генералу Паскевичу. Государь дал мне понять, что желал бы видеть его на вашем месте, и в сих условиях мне ничего не оставалось... Впрочем, ничего еще не решено, может, и обойдется, у Паскевича, насколько я знаю, нет особого желания продолжить службу на Кавказе.

Они расстались вполне миролюбиво, хотя Ермолов с трудом сумел скрыть обиду. Десять лет службы на Кавказе заслуживали более уважительного отношения. Ко времени его появления в здешних краях Кавказ напоминал огнедышащую лаву, едва прикрытую тонким поверхностным слоем. Она то и дело прорывалась наружу, воспламеняя ближайшие окрестности. Приходилось метаться наподобие ярыжных и гасить очаги возгорания. Ныне усилиями его и ближайших сподручников Кавказ усмирен. Нападение персиян лишь досадная случайность, которая не должна иметь серьезных последствий. В чем же тогда его промашка и так ли она велика, что потребовала отстранения от командования корпусом? Обиднее всего, что преемник имеет поверхностное представление о здешних делах и вряд ли сможет быстро в них разобраться. А может быть, возраст? Но ему нет еще и пятидесяти, правда, молодому государю люди даже этих лет могут казаться дремучими старцами, так ведь и Паскевич лишь немногим моложе. Он слышал также, что государь подозревает его в причастности к декабрьским заговорщикам, однако на такую нелепицу не стоит даже обращать внимания, поскольку крайняя удаленность Кавказа исключает возможность заметного влияния на столичные события.

Долгие раздумья ничего не дали. Единственным, кто мог прояснить дело, был сам государь. Но у Ермолова не было привычки припадать к стопам властей предержащих. Его долгое ночное бдение кончилось тем, что он написал на высочайшее имя следующее письмо: