Кошачьи язычки - Мария Элизабет Штрауб

Тут она вспомнила, что умирает от голода, схватила телефон и завела с отделом обслуживания в номерах долгую дискуссию о составных частях сандвича, отдаваясь этому занятию с такой же пылкостью, как к любому другому. Я решила подождать, пока ей принесут заказ, пусть отдаст должное сандвичу, а потом я начну свою исповедь. Впервые за все время этой поездки у меня появилось чувство, что я в состоянии это сделать. Возможно, утренний срыв был мне необходим, чтобы пробить ту стену, которую я воздвигла вокруг себя после того, как Старик в первый раз затащил меня на клетчатое белье. Я держалась целых четыре года. Это больше, чем может вынести человек.

Как-то раз, примерно за полмесяца до моего четырнадцатилетия, он явился, когда я выходила из дома с бутылкой «Нуль-нуль». Я собиралась на загородную велосипедную прогулку, с которой не намеревалась возвращаться. Через неделю нашли бы меня где-нибудь в кустах. Или вообще не нашли бы. Накануне вечером мы поспорили, можно сказать, впервые так откровенно. Он сидел у меня на занятиях по подготовке к конфирмации, и пастор Людерс велел нам выбрать какое-нибудь место из Библии. Я нашла один стих из 35-го псалма: «Милость Твоя до небес, истина Твоя до облаков». Он понравился мне из-за неба и облаков, которые напоминали о снеге и буре, а снег и буря для меня означали Данию, Кристину и Эрика Серенсенов. Но Старик уперся, он утверждал, что этот же стих много лет назад выбрала Сюзанна, а потом предложила его же мне, хотя сама она этого не помнила. Он горячился все больше. И нашел другой стих: «Призови меня в беде — и спасу тебя». Он настаивал, чтобы именно его я сделала девизом своей жизни. Я до сих пор уверена, что он не понимал всего цинизма ситуации.

В тот же вечер он позвонил пастору Людерсу, чтобы высказать свое мнение. После того как он положил трубку, я накричала на него — впервые в жизни, а потом сказала, что вообще не пойду на конфирмацию. Никто меня не заставит. Я орала, он бушевал, Сюзанна металась между нами и слезно умоляла нас помириться. Конечно, выбор стиха очень важен, но не настолько же! «Оставь ребенка в покое, Вальтер!» — скулила она, но он ее не слушал, пока она не заплакала. Тогда он обнял ее и погладил по спине. А на меня зашипел: «Неужели тебе не стыдно? Довела мать до слез! Знаешь ведь, какая она нервная!»

А на следующее утро он перехватил меня, когда я пыталась запихнуть в сумку на велосипедном руле средство для чистки туалета. Отобрал бутылку и потащил меня в спальню. Он выглядел испуганным, уверял, что любит меня без памяти, что ему больно, что мы поссорились, и, само собой разумеется, я могу взять тот стих, который сама выбрала, если он значит для меня так много. И что я должна быть к нему ласковой, потому что он готов ради меня руку себе отрубить. И что, если я буду делать глупости, Сюзанна повесится. С того дня он глаз с меня не спускал, проверял все: мою комнату, мои школьные тетради, мои платья. Он все держал под контролем: мое тело, мою душу — всю мою жизнь. Он не разжал клещи, и когда мне исполнилось пятнадцать. И не разжал их до сих пор.

Над чем это Додо хохочет в трубку? Я всегда завидовала ее таланту установить контакт с любым человеком, от почтальона до официанта, два слова — и они лучшие друзья. Над ней Старик не посмел бы надругаться, она уже в одиннадцать лет умела любому дать отпор. С Норой у него тоже ничего бы не вышло, у нее такая особенная душа — цельная, как будто круглая, ей нельзя причинить вред, она неуязвима, и это замечает каждый, кто имеет с ней дело. Я полагаю, что роман Додо с Ахимом был обречен, едва на горизонте появилась Нора. Она всегда права и всегда будет права, что бы ни произошло. Родители любили ее, поэтому и она научилась любить. Она воспринимает свою любовь к Ахиму как нечто само собой разумеющееся и потому нерушимое. А я… Откуда мне знать, как любят?

Вечером накануне моего 14-го дня рождения они так громко спорили, что я через дверь слышала их голоса. Сюзанна вдруг решила, что надо пригласить моих подруг и пару-тройку мальчиков из нашего класса. Она предложила устроить вечеринку у нее в гончарной мастерской, в подвале. В четырнадцать лет, кипятилась она, подростку гораздо интереснее веселиться с ровесниками, чем таскаться по культурным мероприятиям с родителями. Потом она перешла на крик: «Пора дать девочке вести нормальную жизнь!»

Я похолодела. Она что-то знает? Все время знала? Старик, который до этого молчал и ворчал скорее добродушно, вдруг обрушился на нее: опекунство — это долг перед Господом и людьми, они должны воспитать ребенка интеллигентным, образованным человеком, а это сложная задача, которую не решишь за один день. Неужели она не видит, что малышку совершенно не интересуют пошлые танцульки в паршивых забегаловках с тупоголовыми тинейджерами, которые только и думают, как бы потискаться в темном углу! В конце концов, не для того он брал меня из приюта, спасая от падения на социальное дно! Возможно, Сюзанна опять заплакала, но этого я уже не слышала.

На следующее утро у меня поднялась температура, и мне пришлось остаться в постели. После обеда Додо и Нора принесли мне подарки, но в комнату их не пустили — Сюзанна утверждала, что у меня грипп и они могут заразиться. Старик на три дня оставил меня в покое. Идею отпраздновать мой день рождения задним числом никто не поддержал. Я в том числе.

На следующей неделе, вместо того чтобы идти после обеда на подготовку к конфирмации, я уехала в Гамбург, на выставку, — я часто так делала. Мы договорились с Додо, что в крайнем случае она меня прикроет. И разве случайно, что именно в тот день там экспонировался небольшого формата групповой портрет восемнадцатого века, изображавший молодое семейство с ребенком, сидящее за круглым столом. Я остановилась перед ним как вкопанная. Эрик и Кристина Серенсены. Она — в роскошной шляпе с перьями и голубой блузе с глубоким декольте, он — длинноволосый, в небрежно расстегнутом сюртуке, а между ними, между его рукой и ее грудью, — я. Маленькая девочка, на голове — миниатюрная копия материнской шляпы, а на толстощеком лице — смесь наивности, любопытства и растерянности. Рассмотрев девочку на картине, я дала себе клятву, что к следующему дню рождения стану свободной, чего бы мне это ни стоило.

Додо

Меня всегда тянуло на экзотические рецепты, и мы со смазливым типом из отдела обслуживания в номерах сошлись на индейке с ананасом. Пожалуй, я чуток перебрала, но кто скажет мне хоть слово в осуждение. В ожидании заказа я плюхнулась на ее кровать, на которой почему-то лежал чемодан — ее шикарный металлический чемодан, сейчас явно сломанный: кто-то выкрутил замки, и они смотрели в разные стороны.

«А как ты насчет индейки?!» — крикнула я и приподняла крышку с единственной целью — проверить, работают замки или чемодан надо отдавать в починку. И что же я увидела?! Целых три упаковки таблеток! Знаю я это чертово снадобье, у Акселя есть дружок, ассистент врача в берлинской больнице «Шарите», так у него их всегда навалом, надо думать, медики глотают эту дрянь горстями, еще бы, им-то рецепт выпрашивать ни у кого не нужно. Сказать или промолчать? Честно говоря, я давно подозревала что-то подобное. Зря, что ли, она с ума сходила по этой своей сумке? Не сумка ей была нужна, а таблетки. Но теперь хотя бы понятно, почему ее так расколбасило в туалете. Я бесшумно закрыла чемодан.