Эпоха Михаила Федоровича Романова - Дмитрий Иловайский

Для историка предстоит вопрос: справедлив ли был смертный приговор, произнесенный над Шеиным и его товарищем?

Как ни прискорбна эта казнь, но надобно признаться, что она была бы справедлива не только для его, но и для нашего времени. Хотя бы прямой, сознательной измены тут не было, хотя бы главною виною была неспособность, за которую трудно судить человека; во всяком случае, явное нерадение о государеве промысле, крайнее бездействие и даже противодействие другим начальникам в их попытках к более энергичному ведению войны, лживые донесения, тупое упрямство в неисполнении инструкции и вообще высших распоряжений — все это подлежит смертной казни по венным законам всех стран и народов. А главное, если мы возьмем в расчет, как Шеин погубил даром большую, прекрасно вооруженную и обильно снабженную армию, какие громадные убытки и земельные потери причинил он государству, то пред такими следствиями его начальствования трудно возбудить к нему сожаление. Конечно, прежде всего виноват тот, кто назначил подобного главнокомандующего, не справившись тщательно с его способностями, мыслями и чувствами, и эта вина, главным образом, падает на Филарета Никитича. Достойно также сожаления, что сам царь Михаил Феодорович, при таких обстоятельствах, не имел никаких воинственных наклонностей: он не сел на коня и не явился лично во главе войска, подобно своему противнику королю Владиславу.

В нашей историографии сложились мнения, что главною виною бедственного исхода смоленской эпопеи было плохое состояние тогда нашего военного искусства, т. е. его полная отсталость от западноевропейского, что наем нескольких тысяч иноземцев не принес нам пользы, так как они будто бы не соблюдали дисциплины и часто изменяли, а начальники их не слушали главнокомандующего и заводили ссоры между собою, и что Шеина, кроме того, погубили интриги его завистников бояр. Приписывали также большое влияние на исход войны нападению крымцев на южные пределы. Такие мнения могли сложиться только по недостатку точного и подробного знакомства с фактами. Ближайшее рассмотрение сих фактов, подкрепленное некоторыми новыми материалами, приводит нас к другим выводам.

Во-первых, армия, выставленная московским правительством для войны с Польшею, превосходила польскую не только числом, но, по-видимому, и качеством. Сами поляки отзываются, что пехота русская была лучше их пехоты. Тут разумеются, конечно, солдатские полки, обученные иноземному строю: а таких русско-немецких полков было десять, численностью приблизительно в 15 000 человек. Это регулярное ядро армии в хороших руках было бы достаточно, чтобы разгромить противника, у которого ни дисциплина, ни военное искусство вообще не стояли тогда на гораздо высшей степени, чем у нас. Он только превосходил нас качеством своей гусарской конницы. Гусарские хоругви или эскадроны (от 100 до 200 коней) представляли тяжело вооруженных всадников, закованных в железные латы и шлемы и действовавших копьями в 17 футов длины (почти две с половиной сажени). Только состоятельная шляхта могла служить в этой коннице: кроме дорогого вооружения, она сидела на дорогих, сильных конях. Наши дети боярские, неприученные к регулярному конному строю, вооруженные саблею и луком, обыкновенно не выдерживали дружного удара гусарских копий. Но у Шеина было небольшое количество регулярной кавалерии, именно рейтарский полк Карла Деэбарта, числом почти в 2000 человек: мы видели, что он при случае сражался молодецки, и в хороших руках, конечно, послужил бы надежным ядром для массы всей нашей конницы. Притом холмистая, лесистая, пересеченная местность вокруг Смоленска была вообще неблагоприятна для открытых конных атак, и, следовательно, пехота получала там господствующее значение. Наконец наша великолепная артиллерия имела решительный перевес над неприятельской. Как бывший перед войной начальник Пушкарского приказа, Шеин, очевидно, питал пристрастие к большому наряду и вытребовал его из Москвы, но воспользоваться им не умел.

Во-вторых, нарекания на иноземцев не совсем справедливы, и не они виноваты в нашем поражении. Иноземцы, кажется, довольно добросовестно исполняли свою службу, и, во всяком случае, не хуже таких же наемников, которые сражались против них в рядах польского войска. (Там мы встречаем полковников Вейера, Розена, Крейца, Вильсона, Поттера, Денгофа, Корфа и Бутлера.) Дисциплина пошатнулась между ними только в конце сидения под Смоленском, когда неспособность и неумелость Шеина сделались для всех очевидными; тогда увеличилось и количество перебежчиков; но иноземцы-перебежчики были также из польского лагеря в русский. (Не забудем еще, что в это время они служили сверх своего первоначального срока и что жалованье до них уже почти не доходило.) Но полковников иноземных ни один не изменил, и все остались верны своим обязательствам до конца. Можно только указать на Сандерсона, которого Лесли обвинил в измене и убил. На сей именно случай, оставшийся неразъясненным, и только на один этот случай обыкновенно ссылаются в доказательство взаимных ссор иноземцев и неповиновения главнокомандующему. Но он произошел в конце Шеинова сидения, когда положение нашей армии было уже безнадежно и беспорядки сделались неизбежны. В донесениях Шеина мы не встречаем никаких жалоб на иноземных полковников; а судебный приговор подтверждает, что он не только не слушал их советов, но и препятствовал им, когда они хотели действовать или «чинить государев промысел», как тогда выражались. Следовательно, и с этой стороны главная причина неудачи возводится все к тому же предводительству. Напомним действия пятитысячного наемного шведского отряда в царствование Шуйского. Пока во главе войска стоял его знаменитый племянник, Делагарди с своим разноплеменным отрядом помогал нашим победам; а как только Скопин умер и главное начальство перешло в руки неспособного Дмитрия Шуйского, под Клушином этот отряд не только не спас от поражения, напротив, способствовал ему. В то время наемные дружины еще действовали отдельно от русской рати. Теперь же они составляли кадры смешанных русско-иноземных полков, обучавшихся иностранному строю. Таким образом, наше военное искусство при Михаиле Феодоровиче находилось уже на переходной ступени от прежних ополчений к регулярной армии Петра Великого, т. е. развивалось правильно, и в это время оно у нас совсем не было так плохо, как о нем доселе думали некоторые исторические писатели. После же сей войны московское правительство сделало дальнейший шаг: оно отказалось от найма иноземных солдат в значительном количестве, а стало ограничиваться, собственно, наемными инструкторами для образования чисто русского регулярного войска.

Повторяю, главная причина бедствия под Смоленском — это сам Шеин, а следовательно, и те, кто вверил ему начальство. Не вполне справедливо было бы в данном случае ссылаться на местничество, часто препятствовавшее назначению более способных предводителей. Если бы захотели, например, назначить главным воеводою Пожарского, то царь и патриарх могли бы это сделать, выбрав ему в товарищи кого-либо из родов не самых знатных или могли бы сделать его товарищем при воеводе более знатном, но мягкого характера, который бы его слушался (как то не раз бывало в других случаях). Но, кажется, Филарет Никитич не хотел забыть его мимолетной кандидатуры при царском избрании. Впрочем, и помимо Пожарского, если бы был назначен главным воеводою любой из опытных в военном деле бояр, только не Шеин, наверное, наш Смоленский поход не окончился бы так бедственно и бесславно.