Опасные соседи - Лайза Джуэлл

Похоже, мы больше не были свободны.

Темнеть начинает только после десяти. Сидя за садовым столиком в сгущающихся сумерках, Либби и Миллер разговаривают друг с другом, не замечая темноты, пока не перестают видеть белки глаз друг друга. Тогда они зажигают свечи, чьи огоньки подрагивают и пляшут на ветру. Последний час дневного света они провели, обыскивая дом, и теперь обсуждают свои находки.

Помимо слов «Я — ФИН», написанных на внутренней стороне ящика стола, они нашли те же слова на дне ванны на мансардном этаже, на плинтусе рядом с дверью в одной из спален и внутри встроенного шкафа в комнате на втором этаже. В одной из комнат внизу они нашли несколько струн и пюпитр для нот, засунутый в угловой шкаф. В шкафу комнаты, где Либби была найдена в кроватке, они отыскали кучу чистых махровых подгузников, английские булавки, детский крем и ползунки. В сундуке в заднем коридоре лежала куча книг, заплесневелых и посеревших, — о целебных свойствах трав и растений, о средневековом колдовстве, сборники заклинаний. Книги эти были завернуты в старое одеяло и завалены сверху подушками в чехлах, которые, должно быть, некогда украшали садовую мебель.

Они также нашли тонкое золотое кольцо, застрявшее в щели между деревянными половицами и плинтусом. На кольце было клеймо, которое Миллер сфотографировал с помощью фотокамеры своего телефона, а затем увеличил изображение. Когда они погуглили его, оказалось, что это клеймо 1975 года — года свадьбы Генри и Мартины. Крошечная вещица, потерянная для мира, спасенная от глаз мародеров и полицейских, она пролежала в своем темном тайнике двадцать пять лет или даже больше.

Теперь это кольцо на безымянном пальце левой руки Либби. Кольцо ее матери. Оно как будто сделано по ее мерке. Они разговаривают, и Либби машинально крутит его на пальце.

Они то и дело умолкают, прислушиваясь к звукам шагов в зарослях сада. Время от времени Миллер встает и идет в дальний конец сада, выискивает глазами тени или свидетельства того, что кто-то прошмыгнул через калитку в задней стене. Они выносят найденные в сундуке подушки, задувают свечи и садятся на краю лужайки, как можно дальше от задней двери.

Они шепотом разговаривают в темноте. Внезапно Миллер смотрит на нее и прижимает палец к губам.

— Тсс.

Его взгляд устремлен в дальний конец сада. Либби выпрямляется в кресле. Там, в глубине сада, кто-то есть. Приглядевшись, они видят, как по лужайке крадется мужчина. Высокий, стройный, с короткой стрижкой, в очках, отражающих лунный свет. На ногах белые кроссовки, на плече сумка. Прямо у них на глазах он закидывает сумку на бункер, предназначенный для хранения угля, а затем забирается на него сам. Им слышно, как он карабкается по водосточной трубе к карнизу второго этажа. После этого Либби и Миллер очень тихо встают и видят, как он исчезает на крыше.

Сердце Либби готово выскочить из груди.

— О господи, — шепчет она, — о господи! Что же нам делать?

— Не имею ни малейшего понятия, — шепотом отвечает ей Миллер.

— Может, надо окликнуть его?

— Я не знаю. А вы как думаете?

Она качает головой. Одна половина ее «я» напугана, вторая отчаянно желает встретиться с этим человеком лицом к лицу.

Она смотрит на Миллера. Он не даст ее в обиду. Или, по крайней мере, создаст впечатление, что сможет ее защитить. Человек, которого они только что увидели, ростом ниже его и в очках. Либби кивает.

— Пойдемте внутрь. И поговорим с ним.

Миллер на пару секунд как будто окаменел, однако быстро берет себя в руки.

— Да. Пойдемте.

В доме темно. Единственный источник света — подрагивающее мерцание уличных фонарей и серебристое сияние луны над рекой. Либби идет на ощупь следом за Миллером, защищенная его широкой спиной. У основания лестницы они останавливаются. Затем шаг за шагом медленно и уверенно поднимаются наверх и оказываются на лестничной площадке второго этажа. Здесь светлее. В большое окно, выходящее на улицу, видна луна. Оба сначала смотрят вверх, затем друг на друга.

— Идем? — шепчет Миллер.

— Идем, — отвечает Либби.

Люк в потолке мансардного этажа открыт, а дверь ванной закрыта. Им слышно, как, ударяясь о стенки унитаза, журчит струя мочи, затем наступает короткий миг тишины, затем из водопроводного крана течет вода и раздается покашливание. Дверь открывается, и мужчина выходит в коридор. А он симпатичный. Это первая мысль Либби. Симпатичный мужчина с аккуратно подстриженными светлыми волосами, с моложавым, чисто выбритым лицом и загорелыми руками. На нем серая футболка, узкие черные джинсы, модные очки и дорогие кроссовки.

Увидев перед собой Либби и Миллера, он вздрагивает от неожиданности и хватается за сердце.

— О господи! — восклицает он.

Либби вздрагивает. Миллер тоже.

Пару секунд они все смотрят друг на друга.

— Вы?.. — в конце концов спрашивает мужчина.

— Вы?.. — одновременно с ним спрашивает Либби.

Они указывают друг на друга, а затем оба поворачиваются и смотрят на Миллера, как будто тот знает ответ.

Затем мужчина поворачивается к Либби и спрашивает:

— Вы Серенити?

Либби кивает.

— А вы Генри?

Мужчина растерянно смотрит на них, но затем его лицо проясняется, и он говорит:

— Нет, я не Генри. Я Фин.

Моя мать, будучи немкой, знала, как устроить хорошее Рождество. Она знала в этом толк. С начала декабря дом украшался самодельными рождественскими венками из засахаренных апельсиновых долек, красных лент и расписных сосновых шишек. Воздух благоухал ароматами штоллена — рождественского пирога — и глинтвейна. Никакой вульгарной мишуры или бумажных гирлянд, никаких наборов конфет «Кволити стрит» или «Кэдбери» в жестяных коробках.

Даже мой отец любил Рождество. У него был рождественский костюм, который, когда мы были маленькими, он надевал каждый сочельник, и я до сих пор не могу объяснить, как я мог одновременно знать, что это был он, но при этом даже не подозревать, что это был он. Оглядываясь в прошлое, сегодня я понимаю: это был тот же самый ужасный самообман, который сыграл свою роль в том, как все воспринимали Дэвида Томсена. Люди могут смотреть и видеть просто человека, и одновременно — ответ на все их проблемы.

В тот сочельник мой отец не стал надевать этот наряд. Он заявил, что для этого мы все уже слишком взрослые, и, вероятно, был прав. Но он также сказал, что ему нездоровится. Однако мама настояла на праздновании сочельника. Сидя вокруг елочки (на сей раз она была меньше, чем обычно), мы развернули наши подарки (их тоже было меньше, чем обычно), а тем временем по радио крутили рождественские песенки, а в камине потрескивал огонь. Примерно через полчаса, незадолго до ужина, отец сказал, что ему нужно лечь, мол, у него от боли раскалывается голова.