Россия в откате - Юрий Поляков

Это поняли, кажется, все, кроме отечественного телевидения. Вышеприведенные соображения о символическом смысле показательного юбилея комсомола я высказал в нескольких интервью, которые у меня как у автора повести «ЧП районного масштаба» взяли все центральные каналы. Надо ли объяснять, что до эфира мои мысли так и не дошли?! А юная корреспондентка РТР даже попросила меня, подставляя микрофон: «Юрий Михайлович, скажите, пожалуйста, фразу: “В комсомоле работали карьеристы, приспособленцы и циники!”» — «Зачем?» — изумился я. «Очень надо!» — покраснев, объяснила девушка. Когда я рассказал об этом эпизоде одному из наших телевизионных руководителей, в прошлом сотруднику то ли Би-би-си, то ли «Немецкой волны», он в ответ лишь загадочно улыбнулся.

Надо признать: потерпев сокрушительное поражение во всех практически сферах жизни, наш деструктивный, неприлично проамериканский либерализм победил в российском эфире. И эта вроде бы эфирная победа стоит, на мой взгляд, мостов, банков, почты и телеграфа, о коих так переживал Ленин. До сих пор российское ТВ смотрит на все происходящее в нашей стране как бы со стороны, причем со стороны западной. Недаром великий провидец Достоевский обмолвился в «Идиоте»: особенность русского либерала заключается прежде всего в том, что он «нерусский либерал». Понятно, речь не о национальной принадлежности, а о цивилизационном мировидении.

Наши политические телеобозреватели за редким исключением похожи на чуждых надсмотрщиков, пристально следящих за тем, насколько прилежно Россия гнет спину на ниве общечеловеческих ценностей, измеряемых ныне почему-то исключительно в долларовом эквиваленте. Иногда в случае нерадивости аборигенов или их преступного внимания к собственным национальным интересам достаточно щелкнуть хлыстом, строго напомнив об азиатско-рабской сущности «этой страны», а в особо тяжелых ситуациях можно и напрямую пожаловаться в эфире главному Белому дому: «Вы посмотрите, что делают — СПС и “Яблоко” прокатили! Фашизм!» Но я уверен, набирающий силу процесс самовосстановления Российского государства скоро затронет и отечественное ТВ. Следите за Познером: как только он с нежной судорогой в лице заговорит о патриотизме и особом пути России, значит, началось!

Надеюсь, эти предпраздничные соображения объяснили читателям «ЛГ» причины моего ненавязчивого оптимизма. А «Литературная газета», верная своим действительно демократическим принципам, и в следующем году будет открыта всем направлениям отечественной общественно-политической мысли, в том числе мнениям тех, кто не разделяет надежд и обольщений автора этих строк. С новым счастьем!

«ЛГ», 2003

Кажется, в 1984-м, когда рукопись моей повести «Сто дней до приказа» уже третий год ходила по мукам согласования, довелось мне очутиться в кабинете довольно большого главпуровского начальника.

— А понимаете ли вы, — спросил он, глядя на меня сочувственно, — что публикация вашей повести может вызвать у нашей молодежи, и особенно у матерей призывников, неприязнь к армейской службе? Так сказать, погонобоязнь…

— Но ведь партия учит нас, писателей, смело вскрывать недостатки, а не трусливо скрывать их! — звонко возразил я, демонстрируя вполне профессиональное владение фигурами позднесоветской демагогии, а сам тем временем подумал: «Не погонобоязни вы страшитесь, товарищ генерал, а лампасофобии!»

— Да, конечно… вскрывать… — еле заметно поморщившись, согласился он. — И лично я — за то, чтобы вас напечатать, раз уж написали. Мы уже дали команду «Советскому воину». Но вот что я вам скажу на будущее, дорогой инженер человеческих душ: армию надо любить. Нелюбимая армия — это очень плохо… Для всех!

В «Советском воине» меня все же не напечатали, потому что категорически против «клеветы на Вооруженные силы» выступил генерал Волкогонов. Повесть увидела свет в журнале «Юность» только в 1987 году, когда немецкий любитель острых воздушных ощущений Руст загадочным образом пролетел пол-Союза и сел прямо на Красной площади, а Горбачев мгновенно воспользовался этим и поснимал кучу военачальников, вызвав оцепенение всесильных некогда структур, в том числе и военной цензуры. Впрочем, к радости пишущей и вещающей братии, никакой цензуры вскоре вообще не стало, и, начав с критики армейской дедовщины (чему, собственно, были посвящены мои «Сто дней»), очень быстро, в какие-нибудь два года, отдельные (как выражались при старом режиме) журналисты и писатели договорились до того, что армия вообще нам не нужна. Зачем? Ведь никто, кроме нас, в мире и воевать-то больше не собирается! Одна осталась угроза человечеству — СССР, эта «Верхняя Вольта с атомным оружием». А люди в погонах, соответственно, — дармоеды и погубители наших сыновей.

Антиармейское ожесточение достигло такого градуса, что офицеры, выходя на улицу, старались лишний раз не надевать форму. Побить не побьют, а оскорбят запросто. Помню, как в те дни меня в качестве разоблачительного писателя пригласили в какую-то познеровскую передачу. Когда я вдруг, вопреки ожиданию, начал говорить о том, что борьба с недостатками в армии и борьба с армией не одно и то же, Познер на мгновенье забыл о своем тщательно выверенном имидже русского Фила Донахью и глянул на меня с чисто «кураторским» гневом. Удивительно, но мои слова вызвали не только бурное негодование собравшейся в студии прорабоперестроечной общественности, но и какое-то затравленное недоумение приглашенных на передачу военных. Они уже не верили, что кто-то из творческой среды может защитить их в эфире, считая, наверное, мое выступление каким-то изощренно-иезуитским режиссерским ходом, после чего наступит окончательный телевизионный погром.

Почему страна набросилась на свою армию с каким-то линчующим ожесточением? Что это было? Стихийный протест масс против нашей военной чрезмерности, которая приводила к вечному отставанию пресловутой группы Б? (Мой тихо инакомыслящий школьный учитель обществоведения пошутил однажды: «Запомните, дети, группа А — “аборона”, а группа Б — быт!») Возможно, это была аллергическая реакция на вбивавшуюся годами обязательную любовь к защитному цвету. Или же виной всему стали бурно вскрывавшиеся армейские язвы, в том числе и дедовщина. В общем, поводы, конечно, имелись… Но, заметьте, перестроечное общество резко разлюбило армию именно тогда, когда та совершенно искренне захотела стать лучше. Во всяком случае, такого неуставного беспредела, который бушевал во время моей срочной службы в 70-е, в конце 80-х уже не было.

В чем же дело? Тот, кто читал книжки по истории революционных переворотов, наверное, заметил, что любому изменению государственного строя всегда, в любой стране предшествует далеко не спонтанный, как потом выясняется, рост антиармейских настроений. И это естественно: человек с ружьем не только защитник в военную годину, в мирное время он опора существующего порядка вещей, который-то и предполагается изменить. Деморализованная армия бросает не только фронт военных действий, как это было в 1917 году, она еще оголяет и фронт внутренний, а такой есть в любом, даже самом благополучном и стабильном обществе. Распустите полицию и вооруженные силы в могучих процветающих Соединенных Штатах, и через месяц вы не узнаете эту страну, а возможно, даже не найдете на карте.