Дикий барин в диком поле (сборник) - Джон Шемякин

Прощаясь, фотографировались. Теперь у пакистанской разведки есть моя фотокарточка.

У каждой черепахи есть своё имя и журнал для записи всяческих черепашьих новостей. Я видел запись от 2 сентября с.г.: «…неоднократно пыталась выплыть за выставленное ограждение». Там же результаты взвешиваний и медосмотров.

Ещё у черепах есть паспорта. Не уверен, что они есть у каждого из виденных мною экологов. А у черепах тугаменты в полнейшем ажуре.

В маленьком бассейне плавала одинокая стремительная черепаха. Видно, что нарушала режим, не сотрудничала с администрацией. Потому как без лапы задней – рецидивистка. Экологи валили полученное узницей увечье на каких-то рыб-хищниц. Не знаю, не знаю, что это за рыбы-хищницы такие тут водятся. Решил надевать на всякий случай ещё одну пару плавательных трусов, в дополнении к брезентовым, тем, с двойной прострочкой. На случай подводного нападения. В дороге каждый сантиметр на вес золота. Мало ли как жизнь ещё сложится.

Пил какао с экологами в ожидании момента, когда черепахи начнут плескаться при луне. И остро переживал разнообразные ощущения. Вот, например, почему тутошние археологи, которые копают кикладскую цивилизацию, живут при кондиционерах, купаются в море, загорело беснуются в бассейнах, всё у них в фольге, ровно, чисто и весело, а моя бывшая коллега В. сейчас в Волгоградской области со своими палеолитическими раскопками загибается в пыли и дыму, оглохшая от взрывных работ, а из всех развлечений только тёрки с волго-донскими аборигенами о том-сём, ну, вы понимаете…

Или вот экологи эти самые, черепашистые, охраняют нужнейшую средиземноморскую тварь от исчезновения. В шортах-хаки, в фенечках валяют дурака на песке. А где-нить под Мурманском сейчас доедают комарики забытого в мухоморном болоте российского природоохранителя, запихнувшего было размокшую печеньку под противомоскитную сетку.

Тут база есть натовская, я её даже пофотографировал немного, смотрел на солдатиков тутошних. Вспоминал собственный опыт.

Суровые всё ж у нас края. Без ласки смотрит на нас родная земля. А всё ж, смотри-ка, поднялись, опоздавши к раздаче цивилизаций лет на пятьсот, рванули жилы, есть что предъявить.

У меня сосед – швед, живёт через два дома от меня, хороший человек 1925 года рождения. Мы с ним разговорились про женщин. Я всегда стремлюсь разговаривать на эту тему, она дисциплинирует. Сосед сообщил, что женился летом 42-го. И у меня машинально: «…в войну, что ли?» – сам себя за язык ухватил.

Какую войну?! Что мой сосед-швед про жизнь свою мне рассказать может такого интересного, дай ему Бог здоровья и матушку-аллилуйю за трапезой, если любая скучно сидящая на скамейке бабка у меня на родине мне такое расскажет, что только руками глаза закроешь и головой мотнёшь?..

Хотя нет, конечно, рассказать он мне может много чего интересного, просто у нас порог интересности очень завышен трагическими обстоятельствами. Мы вкуса к повседневности поэтому лишены. И с самоиронией не всё в порядке. Не потому, что не умеем, а просто обожжённые какие-то. Сосед мне станет рассказывать, как строил веранду в 44-м. И это будет чудный рассказ, абсолютно в мелвилловском духе, подробный, неспешный, без смысловых зазоров между предложениями, полированный руками рассказ трудолюбивого честного человека. А я обязательно вспомню что-то из услышанного: хаотическое, комканное, про то, как немцев из Острогожска выбивали три дня и мадьяр в снежном овраге стреляли. Пока там, значит, веранды…

А тут, на этой вот ноте, все кругом шёпотом орать, что вон, вон черепахи!..

И я стал смотреть в мерцающее море, притворяясь, что всё-всё вижу.

Одна местная птица летает со скоростью 38 км в час. Другая же местная птица летает со скоростью 69 км в час. Судьбы у птиц при этом довольно одинаковы.

Этим высказыванием я начинаю сеанс отучения себя от прогресса.

Например, чтобы официанту не размазывать годами скудные чаевые по единственно трём занятым столикам, официант обязан иметь такой вид, что всё, что пережили собравшиеся в едальне, пережил и он, официант. Мотал ли срок, разбивал ли яхты о скалы на жаркий спор, бил ли себя плетью в монастыре, был ли до недавнего времени женщиной, доказывал ли полноту системного подхода – всё равно. Успешный официант – это если не ровня, то соучастник собравшихся в кабаке. Чтобы негласные пароли, понимающие взгляды и выправка.

Это я озвучил вчера в баре, как выяснилось позднее, на испанском немцу, показавшемуся мне знакомым.

А немец рассказал мне, как выяснилось позднее, на испанском, что его дед в России специально ссался зимними ночами в карауле, чтобы отморозить пальцы. Отморозив в мечтах пальцы, дед предполагал, что пальцы отгниют, их отрежут, а его самого вернут домой. Но как-то у него всё не получалось их отморозить. Переставало хотеться ссать при минус тридцати. Целая трагедия.

Дед был музыкант, натура впечатлительная, просто в панику впал. Не отпускает Россия. Не даёт обоссаться органисту под скрип заснеженных елей. Мало ей пальцев органиста. Так деда с целыми пальцами на ногах и подстрелили, слава те господи. С перебитым позвоночником вернулся. Отпустила Россия.

Скучаю я что-то уже по великой русской реке.

«Мир Средневековья, увиденный глазами пятнадцатилетнего школьника из Амстердама…» – аннотация книги, лежащей на полу нашей хижины.

Автор Бекман Теа.

Дальше в аннотации написано: «В фантазии амстердамского школьника он предстает во всей своей сложности, многокрасочности и противоречивости».

Название книги «Крестоносец в джинсах». Читает её сорокапятилетний сотрудник финуправления Б-ч.

Буду запирать двери своей комнаты, вот что скажу. Живу среди упырей.

Когда я сижу в кресле и тяжело вздыхаю под перестук ходиков, я думаю о таинствах человеческой натуры. И готовлю очередную проповедь на эту тему.

Это у меня фамильный порок такой. Семейная боль. Тяга к проповедям и обжигающим монологам.

Это я написал специально, в порядке самокритики. Ну, и чтобы вопросов не было, почему я иногда рассказываю на свадьбах горькую правду о собравшихся, обнимая чужую плачущую невесту.

Вот прадедушка мой, он был проповедником так проповедником. Однажды по пути из Архангельска в Бостон семь раз отлучил экипаж от церкви, предавая всех анафеме из карцера, в который был заточён по лживому навету.

В тот рейс штормило очень сильно. Плохо укреплённые брёвна били в борт лесовоза, экипаж воспалёнными глазами с тревогой и надеждой смотрел по курсу, обтирая дублёные лица зюйдвестками.

А в тесном карцере надрывался мой крестоносный прадед, тряся прутья решёток и рыча из Исайи: «Слушайте меня, острова, и внимайте, народы дальние: Господь призвал меня из чрева матери и соделал мне уста как острый меч! Не пощадит человек брата своего и будет резать по правую сторону и будет есть по левую, и не будет сыт!..»