Смертельная лазурь - Йорг Кастнер

Охтервельт, кисло улыбнувшись, покачал головой:

— Тогда в Амстердаме не осталось бы художников — померли бы с голоду.

— Вы так считаете? А может, как раз таких картин и жаждут люди.

— Чаще всего люди без чьей-либо помощи отлично понимают, что хотят, а что нет. А хотят они то, что висит у соседа на стене. Значит, и мне непременно надо повесить что-то, и это что-то должно быть ничуть не хуже, а чуточку лучше. И у морской баталии куда больше шансов оказаться на стене, чем у сцены отлова сельди. Впрочем, мы с вами уже говорили об этом.

— А может, вы просто склонны недооценивать вкусы публики, господин Охтервельт?

— Вот уж нет! Не забывайте, я не новичок в этом виде коммерции. Если вы создаете картину, исключительно следуя порыву вдохновения, картину, отражающую ваши собственные потаенные мысли, она скорее всего выйдет у вас особенной, и в силу как раз своей особенности останется недоступной людскому пониманию. И что из этого следует?

— Что люди должны приучать себя находить в картинах что-то для себя.

— Совершенно верно. Но для этого им необходимо сделать над собой усилие, вглядеться в картину, вникнуть в ее замысел. Вот только никто не хочет ни вглядываться, ни делать над собой усилий. Народ стремится в первую очередь прикрыть голые стены или же увековечить для потомков свои великие дела. Картины служат им для успокоения, для того, чтобы показать им тот Амстердам, который дарует им богатство и сладостный покой. Или убеждает их в том, что флот надежно защищает нас от поползновений врага. Чтобы можно было спокойно откинуться в удобном креслице напротив, раскурить трубочку и перевести дух после суетного дня. А картины, которые вносят сумятицу, — нет, такие им не нужны. Так что можете спокойно создавать их для себя, Зюйтхоф, но уж никак не для того, чтобы заработать на хлеб с маслом.

Мой взгляд снова упал на стопку книг у входа в лавку.

— Уж не потому ли Фредрик де Гааль так скуп на слова, описывая свою последнюю поездку? А не то она здорово разволновала бы его читателей?

Охтервельт, казалось, готов был рвать на себе волосы.

— Ну что вам далась эта последняя поездка Фредрика де Гааля? — возмутился он. — Если вам так уж захотелось узнать о ней побольше, расспросите его самого!

— Расспрошу при случае, — спокойно ответил я. — Но вернемся к ван дер Мейлену. Кроме торговли предметами искусства, он еще чем-нибудь занимается?

— Мы не обсуждаем способы, какими он зарабатывает на жизнь. Но когда вы заговорили, я кое-что припомнил. Примерно год тому назад я узнал, что он вроде бы вложил деньги в игорный дом и в одно увеселительное заведение. Но, может, это не более чем слухи. А чего это вам пришло в голову выведывать у меня про ван дер Мейлена?

— Да из чистого любопытства. В конце концов, я на него работаю.

— Чтобы оплатить ученичество у Рембрандта.

— Вам и об этом известно?

— Об этом известно каждому в Амстердаме, кто зарабатывает на жизнь рисованием. Но только никто не верил, что найдется чудак, который пойдет к старику в ученики. Поговаривают, он стал просто невыносим. С ним и раньше было непросто поладить, а теперь и подавно. Если быть честным, кое-кто даже заключал пари — сколько вы продержитесь в этом доме на Розенграхт.

— Пока что держусь, — уверил я Охтервельта, естественно, умолчав о том, что я уже не ученик Рембрандта. — Скажите, а вот среди этих работ, — я кивнул на картины, — нет ни одной Рембрандта?

— В данный момент нет. Время от времени приносят. Если чье-нибудь имущество идет с молотка. Но что касается меня, я не большой почитатель Рембрандта, если вы уж захотели предложить мне что-нибудь из его работ. Вряд ли на его картинах заработаешь.

— Нет-нет, речь не об этом. Продажей работ Рембрандта занимается его дочь.

Охтервельт удивленно вскинул брови:

— Вот оно что! И находятся желающие купить их?

— Конечно. Например, доктор ван Зельден. Вам не приходилось о нем слышать?

— Не только слышать, я довольно близко знаком с ним. Он часто бывает на приемах в доме де Гаалей.

— Как и вы?

— Да-да, конечно, — с напускным равнодушием подтвердил явно польщенный Охтервельт. И поспешил добавить: — С тех пор, как стал издателем книг Фредрика де Гааля. Вот уж не знал, что ван Зельден — такой почитатель Рембрандта. Наверняка у него деньги есть, хоть он и старается это скрыть. Может, и мне следовало бы забежать как-нибудь на Розенграхт да переговорить с дочерью старика насчет парочки его работ. Как выдумаете, Зюйтхоф? Замолвите за меня словечко, а?

— Непременно, — заверил его я, с трудом удержавшись от улыбки. Как, однако меняются предпочтения торгашей, стоит им заслышать звон монет! — Но раз уж мы заговорили о Рембрандте, скажите, приходилось ли вам когда-нибудь видеть его работы, где преобладал бы или просто наличествовал синий цвет?

Охтервельт с минуту раздумывал.

— Нет, не приходилось. А почему вас это вдруг заинтересовало?

— Да потому, что мне не так давно попалась одна картина, очень напоминающая кисть мастера Рембрандта. Может, это кто-нибудь из его бывших учеников?

— Возможно. Но, насколько мне помнится, я не знаю никого, кто использовал бы этот загадочный синий цвет.

— Загадочный, говорите? — насторожился я. — Поясните, прошу вас.

— Разве вам не известно, что синий цвет всегда считался божественным? В истории живописи Бог всегда изображался в золотых и синих тонах. Тому полно примеров среди произведений сакральной живописи.

— Что на сегодняшний день от нее осталось? — вздохнул я. — Картины на религиозные сюжеты строго-настрого запрещено держать в храмах.

— Да уж, одно из последствий нашего кальвинизма.

Охтервельт оглядел стоявшие длинными рядами полотна.

— Когда живописцам еще дозволялось творить на благо церкви, не было такого обилия натюрмортов, городских пейзажей и увековеченных на холсте рыбачьих лодчонок.

— Знаю, знаю вашу нелюбовь к ловцам сельди, — с легким раздражением произнес я. — Но мне так и не ясно, отчего синий цвет относят к числу загадочных.

— Потому что лазурь — не только цвет богов или, позднее, королей. Иногда синеве приписывались и демонические силы. Из многих полотен старых мастеров можно понять, что люди суеверные считали синий цвет предвестником бед. Вы не замечали, что нередко чуму изображали в виде голубоватой мглы? Что есть поверье: если пламя свечи вдруг становилось синим, это предвещало чью-либо смерть или гибель? Вот и не приходится удивляться, что синий цвет окрестили цветом дьявола, адским цветом.

— Все это, по-моему, бабушкины сказки.

— Вне сомнения. Однако не забывайте, во всем, в том числе и в бабушкиных сказках, как вы изволили выразиться, есть зернышко истины. И художнику не мешает побольше знать о красках, с которыми ему приходится работать. Так что задумайтесь над тем, что я вам сказал, Зюйтхоф!