Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Ты чего? – спросил Федор Павлович, мигом заметив усмешку ипоняв, конечно, что относится она к Григорию.

– А я насчет того-с, – заговорил вдруг громко и неожиданноСмердяков, – что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, тоникакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и в том, если б и отказатьсяпри этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещениясвоего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет иискупить малодушие.

– Это как же не будет греха? Врешь, за это тебя прямо в ад итам, как баранину, поджаривать станут, – подхватил Федор Павлович.

И вот тут-то и вошел Алеша. Федор Павлович, как мы видели,ужасно обрадовался Алеше.

– На твою тему, на твою тему! – радостно хихикал он,усаживая Алешу слушать.

– Насчет баранины это не так-с, да и ничего там за это небудет-с, да и не должно быть такого, если по всей справедливости, – солиднозаметил Смердяков.

– Как так по всей справедливости, – крикнул еще веселейФедор Павлович, подталкивая коленом Алешу.

– Подлец он, вот он кто! – вырвалось вдруг у Григория.Гневно посмотрел он Смердякову прямо в глаза.

– Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич, – спокойнои сдержанно отразил Смердяков, – а лучше рассудите сами, что раз я попал кмучителям рода христианского в плен и требуют они от меня имя Божие проклясть иот святого крещения своего отказаться, то я вполне уполномочен в томсобственным рассудком, ибо никакого тут и греха не будет.

– Да ты уж это говорил, ты не расписывай, а докажи! – кричалФедор Павлович.

– Бульонщик! – прошептал Григорий презрительно.

– Насчет бульонщика тоже повремените-с, а не ругаясьрассудите сами, Григорий Васильевич. Ибо едва только я скажу мучителям: «Нет, яне христианин и истинного Бога моего проклинаю», как тотчас же я самым высшимБожьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церквисвятой отлучен совершенно как бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с –не то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что дажесамой четверти секунды тут не пройдет-с, как я отлучен, – так или не так,Григорий Васильевич?

Он с видимым удовольствием обращался к Григорию, отвечая, всущности, на одни лишь вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это, нонарочно делая вид, что вопросы эти как будто задает ему Григорий.

– Иван! – крикнул вдруг Федор Павлович, – нагнись ко мне ксамому уху. Это он для тебя все это устроил, хочет, чтобы ты его похвалил. Тыпохвали.

Иван Федорович выслушал совершенно серьезно восторженноесообщение папаши.

– Стой, Смердяков, помолчи на время, – крикнул опять ФедорПавлович. – Иван, опять ко мне к самому уху нагнись.

Иван Федорович вновь с самым серьезнейшим видом нагнулся.

– Люблю тебя так же, как и Алешку. Ты не думай, что я тебяне люблю. Коньячку?

– Дайте. – «Однако сам-то ты порядочно нагрузился», – пристальнопоглядел на отца Иван Федорович. Смердякова же он наблюдал с чрезвычайнымлюбопытством.

– Анафема ты проклят и теперь, – разразился вдруг Григорий,– и как же ты после того, подлец, рассуждать смеешь, если…

– Не бранись, Григорий, не бранись! – прервал ФедорПавлович.

– Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое дажемалое время-с, и прослушайте дальше, потому что я всего не окончил. Потому всамое то время, как я Богом стану немедленно проклят-с, в самый, тот самыйвысший момент-с, я уже стал все равно как бы иноязычником, и крещение мое сменя снимается и ни во что вменяется, – так ли хоть это-с?

– Заключай, брат, скорей, заключай, – поторопил ФедорПавлович, с наслаждением хлебнув из рюмки.

– А коли я уж не христианин, то, значит, я и не солгалмучителям, когда они спрашивали: «Христианин я или не христианин», ибо я ужебыл самим Богом совлечен моего христианства, по причине одного лишь замысла ипрежде чем даже слово успел мое молвить мучителям. А коли я уже разжалован, токаким же манером и по какой справедливости станут спрашивать с меня на томсвете как с христианина за то, что я отрекся Христа, тогда как я за помышлениетолько одно, еще до отречения, был уже крещения моего совлечен? Коли я уж нехристианин, значит, я и не могу от Христа отрекнуться, ибо не от чего тогда мнеи отрекаться будет. С татарина поганого кто же станет спрашивать, ГригорийВасильевич, хотя бы и в небесах, за то, что он не христианином родился, и ктоже станет его за это наказывать, рассуждая, что с одного вола двух шкур недерут. Да и сам Бог вседержитель с татарина если и будет спрашивать, когда тотпомрет, то, полагаю, каким-нибудь самым малым наказанием (так как нельзя жесовсем не наказать его), рассудив, что ведь неповинен же он в том, если отпоганых родителей поганым на свет произошел. Не может же Господь Бог насильновзять татарина и говорить про него, что и он был христианином? Ведь значило бытогда, что Господь вседержитель скажет сущую неправду. А разве может Господьвседержитель неба и земли произнести ложь, хотя бы в одном только каком-нибудьслове-с?

Григорий остолбенел и смотрел на оратора, выпучив глаза. Онхоть и не понимал хорошо, что говорят, но что-то из всей этой дребедени вдругпонял и остановился с видом человека, вдруг стукнувшегося лбом об стену. ФедорПавлович допил рюмку и залился визгливым смехом.

– Алешка, Алешка, каково! Ах ты, казуист! Это он был уиезуитов где-нибудь, Иван. Ах ты, иезуит смердящий, да кто же тебя научил? Нотолько ты врешь, казуист, врешь, врешь и врешь. Не плачь, Григорий, мы его сеюже минутой разобьем в дым и прах. Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты предмучителями прав, но ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и сам жеговоришь, что в тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебяза эту анафему по головке в аду не погладят. Об этом ты как полагаешь, иезуитты мой прекрасный?

– Это сумления нет-с, что сам в себе я отрекся, а все женикакого и тут специально греха не было-с, а коли был грешок, то самыйобыкновенный весьма-с.

– Как так обыкновенный весьма-с!

– Врешь, пр-р-роклятый, – прошипел Григорий.

– Рассудите сами, Григорий Васильевич, – ровно и степенно,сознавая победу, но как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжалСмердяков, – рассудите сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в Писании,что коли имеете веру хотя бы на самое малое даже зерно и притом скажете сейгоре, чтобы съехала в море, то и съедет, нимало не медля, по первому же вашемуприказанию. Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы стольверующий, что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сейгоре, чтобы не то чтобы в море (потому что до моря отсюда далеко-с), но дажехоть в речку нашу вонючую съехала, вот что у нас за садом течет, то и увидитесами в тот же момент, что ничего не съедет-с, а все останется в прежнем порядкеи целости, сколько бы вы ни кричали-с. А это означает, что и вы не веруете,Григорий Васильевич, надлежащим манером, а лишь других за то всячески ругаете.Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительноникто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, несможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всейземле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской всекрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, – то коли так-с, коли всеостальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то естьнаселение всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянетГосподь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит? Апотому и я уповаю, что, раз усомнившись, буду прощен, когда раскаяния слезыпролью.