В обители грёз. Японская классическая поэзия XVII – начала XIX века - Антология

Рядом, на ложе, —

          книги древних поэтов.

Светит луна

          сквозь маленькое окошко.

Тихо вокруг —

          лишь сверчок ведет свою песню.

Молча гляжу —

          и ощущаю такое,

Что не передать,

          не описать словами.

«После ночного ливня…»

После ночного ливня

          на дороге остались лужи.

Поутру так прохладна

          трава у моей лачуги.

Вдалеке за окошком

          зеленеют яшмою горы,

Словно шелк, серебрятся,

          искрятся волны речные.

Слух от скверны очистит

          звон ручья под скалою.

На деревьях цикады

          об осени распевают.

Для прогулки готовы

          ряса, дорожный посох,

Но прелесть мирной округи

          дом не дает покинуть.

«Многих людей грызут…»

Многих людей грызут

          алчность и своекорыстье.

Копошатся, кишат —

          как шелковичные черви,

Вечно в думах о том,

          на чем бы еще нажиться,

И не знают они

          ни роздыха, ни покоя.

Каждый год им несет

          недуги, недомоганья,

С каждым годом растут

          тщеславные их заботы.

Но однажды с утра

          смерть явится их проведать —

Распростятся с добром,

          не потратив и половины.

Все оставят они

          другим, таким же, на радость,

А хозяев былых

          имена позабудут скоро.

Право, жалко мне их —

          напрасно живут на свете.

«Бритоголовый монах…»

Бритоголовый монах,

          много лет я один в дороге —

Продираюсь меж трав

          навстречу порывам ветра.

Но куда ни приду,

          все несут бумагу да кисти:

«Напиши что-нибудь!

          Оставь нам стихотворенье!»

«В хижине я один…»

В хижине я один

          внимаю ночному ливню.

В чем он, Великий Путь? —

          Цветы вплетаю в тэмари[85].

Если спросят меня,

          что будущее готовит,

Мой ответ будет прост —

          покой в скиту одиноком…

«Этой ночью воздух свеж и прохладен…»

Этой ночью воздух свеж и прохладен.

Выхожу за калитку, сжимая посох.

Вдоль тропы вьются лозы плюща, глициний.

Кличет где-то выпь, кричат обезьяны.

С горной кручи вижу огни деревни.

Мерный звук стихов в кронах старых сосен.

Захотелось пить – к роднику склонился.

Ветерок. Луна в вышине сияет.

Дом заброшенный. Я, вперившись в небо,

Представляю себя журавлем в тех тучах…

«Сам не помню, как долго живу…»

Сам не помню, как долго живу

          в хижине этой.

Сколько лет прошло с той поры,

          как здесь поселился?

Коль устану – прилягу,

          вольготно вытяну ноги.

Если сил достанет,

          пойду прогуляться в горы.

Не тревожат меня

          ни хула, ни хвала мирская.

Я покорен судьбе,

          благодарен смертному телу,

Что досталось мне

          от родителей в жизни бренной.

«На растопку несу домой…»

На растопку несу домой

          из лесу хворост.

По неровной тропе

          средь зелени гор шагаю.

Под высокой сосной отдохну,

          посижу тихонько

Да послушаю птиц,

          что поют весенние песни.

Постоялый двор на дорожной станции Тамагава

Ветер и ливень унылы

          порой осенней.

В тяжком пути непрестанны

          странствия духа.

Грезы мои вдаль стремятся

          от изголовья,

Но будит меня то ли дождь,

          то ли шум потока…

«Подле храма Каннон…»

Подле храма Каннон[86]

          нашел я приют на время.

Я один, но вокруг

          немало друзей зеленых —

На ветвях что ни лист,

          то стихотворенье, право.

Иногда по утрам

          в монашеской черной рясе

Отправляюсь в село —

          просить в миру подаянья…

«За окошком щебет пичуг – опять весна наступает…»

За окошком щебет пичуг – опять весна наступает.

В созерцанье сижу, но душа не знает покоя.

Что ж, возьму, коли так, посох, плошку для подаянья,

Беззаботно пойду опять бродить по дорогам.

«Вот и в этот дом пришел просить подаянья…»

Вот и в этот дом пришел просить подаянья.

Холодок пробирает – скоро настанет осень.

В палисаднике скорлупки спелых каштанов.

Голоса цикад в прохладном воздухе стынут.

Отрешенный дух свободен от уз соблазна.

И в деяньях моих, и в помыслах безмятежность.

Сутру Лотоса[87] при случае повторяю:

Разверну, прочту и опять сверну восемь свитков,

Что всегда со мной, куда бы ни шел я, странник.

«В хижине моей одни лишь голые стены…»

В хижине моей одни лишь голые стены.

Доживаю век милостями людскими.

Только иногда заглянет друг ненадолго —

И сидим вдвоем, внимаем звону цикады…

«Мой приют в глухой деревушке горной…»

Мой приют в глухой деревушке горной.

          Ничего в нем нет – лишь голые стены.

Я ведь раньше был бродячим монахом —

          не задерживался нигде подолгу.

Как же радостно было мне когда-то

          в дальний путь паломником

                    тправляться…

«Целый день в селе просил подаянья…»

Целый день в селе просил подаянья,

А теперь сижу в холодке под утесом.

Я один – при мне лишь ряса да плошка.

Ну не чудно ли быть дзэнским монахом!

Пустая плошка

Клич гусей перелетных

          оглашает зимнее небо.

Оголенные горы.

          Листва шуршит под ногами.

Возвращаюсь под вечер

          в свой скит по тропинке горной.

Ничего нет сегодня

          в плошке для подаянья.

«Днем