Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл

В эту эпоху империя, быть может, находилась в еще более безнадежном состоянии, чем в эпоху беспощадного владычества Нерона. Каким чудовищем ни являлся этот последний, все-таки он держал твердой рукой бразды государства, а тирания, как бы тяжела они ни была, всегда предпочтительнее анархии и смуты. Но великолепное здание, первый камень которого был положен Ромулом, а венец возведен Августом, это создание семи веков, в которое каждое поколение вносило свой труд и свои приобретения до тех пор, пока оно не покрыло целый мир, теперь начинало видимо оседать и распадаться под давлением своих размеров и непомерной тяжести. Не следует забывать, что римское владычество было прежде всего владычеством меча, а между тем легионы набирались теперь из уроженцев различных провинций империи. Сирийцы и эфиопы сражались под римским орлом точно так же, как и буйные сыны Германии, и вечно изменчивые и неверные галлы. Войска, состоявшие из столь различных народностей и соединенные под одним знаменем, не могли иметь почти ничего общего, кроме некоторой профессиональной жестокости и пылкой любви к грабежу и выслужной плате. Во всякое время наемников можно было легко подкупить и увлечь на свою сторону. Каждый легион незаметно пришел к тому, что начал смотреть на себя, как на самостоятельную и независимую власть, становящуюся на сторону того, кто больше платил. Все лелеяли мечту пройти сквозь Рим и за десяток часов разгромить тот город, который они клялись защищать. Никто иной, кроме человека знаменитого и доблестного, выдающегося по своему имени, происхождению и подвигам, не мог управлять столь несродными элементами и соединить для общей цели людей с такими противоположными интересами. Но судьба решила, чтобы слабодушный, изношенный и озверевший Вителлий воссел на трон цезарей, а хладнокровный, непреклонный и глубокомысленный Веспасиан внимательным взором следил за ошибками своего тупого предшественника, вполне готовый схватить диадему, чтобы возложить ее на свою собственную голову.

Теперь, когда судьбы вселенной колебались на чашах весов, когда тот народ, которому принадлежал мир, сражался за свое собственное существование, когда приближалась гроза, готовая разразиться над царственным городом — забота, всего тяжелее давившая сердце Мариамны, была вызвана тем, что она однажды видела, как храбрый бретонец входил в школу гладиаторов.

— Так это правда, — спросила девушка, — что гражданская война разоряет эту страну, как разорила нашу? И в недалеком будущем мы увидим врага у ворот нашего города?

— Это глубокая правда, дитя мое, — отвечал Калхас, — а меж тем римский народ, как и всегда, по-видимому, ничуть не озабочен. Он пьет и ест, продает и покупает да тешит свои взоры кровопролитиями в цирке, как будто храм, в котором Янус[22] следит за лихоимцами и менялами города, еще раз закрылся, для того чтобы больше никогда не отворять своих дверей.

Слово «цирк» заставило девушку побледнеть и задрожать.

— Так разве приготовляются игры? — робко спросила она. — Я слышала, как ты говорил отцу, что гладиаторы подготовляются к бою и… что знатные люди отобрали своих рабов германцев или бретонцев и учат их сражаться на арене?

— Это возможно, — отвечал Калхас, — но нельзя ожидать от раба, чтобы он отважно сражался за такое дело, которое только крепче закует его цепи. Что касается гладиаторов, этих тигров с человеческим лицом, то, конечно, для них было бы лучше погибнуть на войне, чем быть растерзанными на арене подобно диким зверям, с которыми их иногда стравливают. И однако ведь это также люди, и им надо спасать свою душу.

— Да! — воскликнула Мариамна, и глаза ее заблестели. — А меж тем некому им помочь, некому открыть им хоть малейший луч истинного света. Эти люди идут на смерть так же, как другие граждане идут на свои занятия или в баню. Кто же отвечает за их кровь?.. Кто даст ответ перед Богом за их души?

Взор Калхаса заблестел, когда она говорила эти слова. Он поднял голову, как воин, заслышавший звук трубы, призывающей его на свой пост.

— Если во дворе моего дома находится колодезь, а человек упадет у моего порога и умрет от жажды, — кто будет в ответе? Конечно, я виновен в смерти моего брата, ибо я не принес ему кувшина и не напоил его. Эти люди ежедневно будут ходить на свою погибель, и неужели я ничего не сделаю, чтобы не воспрепятствовать им погибнуть навеки? Мариамна, это мой долг, и я его выполню.

Мариамна далеко не расположена была препятствовать выполнению его намерения. Вопреки эгоизму, коренящемуся в глубине всех действий человеческих, обладая благородным, чисто женским сердцем, она с полнейшим сочувствием относилась к тому самопожертвованию, которое являлось выдающимся требованием новой религии, и умела оценить порыв Калхаса в его действительном значении, в то же время надеясь в этом найти успокоение от тех опасений, какие ей внушала участь Эски. В этот именно день она видела, как последний входил в фехтовальную залу, и такое обстоятельство могло только усилить ее беспокойство.

Так как Калхас считал нужным обратить свое внимание на самый буйный и отчаянный класс римского общества, то можно было надеяться, что он вместе с тем соберет сведения и относительно Эски и сумеет разубедить его вступать в бесчеловечную шайку, в которую, как опасалась она, он входил.

«Может быть, он рассчитывает посредством этого достигнуть своей свободы, — думала девушка, и ее сердце трепетало при мысли, что из-за нее свобода сделалась так мила варвару. — Возможно также, что он добился от своего господина какого-нибудь неясного обещания и, в расчете на свою силу и отвагу, ни на минуту не задумывается над тем, что его могут победить. Ах, если с ним случится несчастье и я буду его виновницей, — что будет со мной? Я предпочла бы тысячу раз умереть, чем подумать о том, что он может быть ранен!»

— Зала, где они упражняются для этих ужасных игр, находится на соседней улице, — сказала она. — Я слышу удары, наносимые им друг другу, когда хожу за водой. Эти удары не настоящие, но что будет, когда они станут наносить их в амфитеатре?

— Нечего терять времени, — сказал Калхас, — игры праздника Цереры недалеко, толпа не будет Довольна, если, по крайней мере, сотня гладиаторов не останется на земле. Завтра, дитя, я пойду повидать этих людей. Сначала они меня прогонят, но, в конце концов, выслушают. Если мне удастся убедить одного из них, хотя бы это был самый презренный из всей шайки, то это будет триумф, стоящий тысячи побед, приобретение, гораздо более ценное, чем все сокровища Рима.