Вьетнамский кошмар - Брэд Брекк

Я попытался оторваться от ос, но не пробежал и десяти ярдов, как получил первый удар. Я крикнул парням держаться подальше и продолжал бежать. Потом Саттлер насчитал на моём теле 19 укусов.

* * *

Гордо распевая песни, мы прибыли в расположение роты после полуночи. Пехотная школа была окончена.

На следующий день поступил приказ, и мы построились на последний смотр перед отправкой в 30-дневный отпуск.

И тогда командир, который нечасто показывался нам на глаза, произнёс прощальную речь.

До назначения в Форт-Полк капитан Грег Галитц служил командиром роты в 173-ей воздушно-десантной бригаде.

— Джентльмены, полагаю, вы прекрасно подготовились. Через несколько недель вы отправитесь во Вьетнам. Там вы вольётесь в пехотные роты. Вас направят туда, где вы будете нужнее всего.

Он помолчал.

— В вас будут стрелять…

Он снова помолчал.

— Многие погибнут или будут ранены.

И опять молчание. В рядах заволновались, стало как-то неловко.

— Оглянитесь вокруг себя, джентльмены, посмотрите на товарищей слева и справа.

Мы посмотрели друг на друга, принуждённо хмыкая и имея одно лишь желание — чтобы он поскорее закончил свою чёртову речь и мы, наконец, подбросили в воздух шляпы и отправились по домам.

Положив руки на пояс, капитан рассматривал нас и как будто выискивал в молодых лицах знаки слабости, как будто пытался определить тех, кто не смог справиться с нею.

Мы нервно посмеивались и улыбались друг другу, пытаясь снять напряжение, опускали глаза и ковыряли ботинками красную пыль.

— Один из вас погибнет. Другой будет серьёзно ранен. А третий вернётся домой с другими проблемами.

Таковы факты жизни в пехотной роте.

Две трети этой учебной роты вернутся домой мёртвыми или покалеченными. Там не игра, ребята. Надеюсь, вы запомнили всё, чему здесь учились.

Удачи вам всем…

В стране смерти мы искали любви…

Сайгон был городом-наркоманом, а мы — его наркотиком: развращение детей, увечья юношей, проституция женщин, унижение стариков, разделение страны — всё это творилось от нашего имени. При французах этот город представлял собой опиумную стадию наркомании. С приходом американцев началась героиновая фаза.

— Джеймс Фентон, британский поэт, «Падение Сайгона».

Вокруг Сайгона нет джунглей. Плоская затапливаемая равнина, окружающая город со всех сторон, почти полностью занята полями различных оттенков бурого, коричневого и зелёного цвета. В сезон дождей с воздуха можно видеть сотни рисовых чеков и мутных прудов, напоминающих заплаты на килте сумасшедшего.

Рощи пальм-нипа разбросаны там и сям, и полосы тёмной растительности означают границы ферм и селений.

Здесь босоногие вьетнамские крестьяне живут в лачугах из травы на сваях, от восхода солнца до заката обрабатывают землю, распахивая её на буйволах, и собирают урожай. Дороги и каналы разбегаются во всех направлениях и пересекаются друг с другом подобно паутине.

Сайгон когда-то был великим французским колониальным городом и ещё не растерял блеска и привлекательности, но в 1966 году его больше знали как выгребную яму, полную дерьма, нечистот и извращений. Просто так «Городом Греха» не назовут.

Как можно забыть Сайгон?

Сайгон, которому меньше 200 лет и который пережил сам себя?

Сайгон, чьи женщины так ориентированы на секс, как нигде в мире?

Сайгон, чьё правительство и военные, сверху донизу, истекают коррупцией словно гноем из незаживающей раны?

Сайгон, город непередаваемой бедности, голода, грязи, насилия, страданий и смерти?

Сайгон, в котором малярия, туберкулёз, бубонная чума, брюшной тиф и холера обычны, как мороз зимой?

Сайгон, который за годы войны из восточной жемчужины превратился в огромную свалку порока?

И всё же в этом восточном Париже есть сотни красивых обширных парков с зелёной травой, на его улицах растут пальмы-аррака и субтропические деревья с мелкими листьями и экзотическими именами.

А самое красивое место — сайгонский зоопарк, тихий сад и заповедник живой природы, в котором слоны и обезьяны живут лучше, чем многие горожане.

Сюда я убегал, когда хотел спрятаться от всего: от войны, от армии и ядовитых объятий городских баров и борделей.

Здесь я вслушивался в себя, разбирался в своих чувствах, продирался через заросли цветов, бродил босиком по траве, опускал ноги в пруд с золотыми рыбками — словом, путешествовал по музею природы; здесь я наблюдал за буддистскими монахами в оранжевых одеяниях, молящими о мире и ожидающими просветления…

Здесь я выпивал стакан кока-колы на террасе чайной или сидел в тихой пагоде, расслабляясь и наблюдая, как мир несётся мимо.

Зоопарк не был Сайгоном. Он был так далёк от войны, как только возможно, и всё же оставался Вьетнамом. По этой причине он был окутан аурой нереальности. Лужайки всегда были аккуратно подстрижены, и посетителей, даже по воскресеньям, бывало немного.

Вдоль длинных открытых проспектов и широких бульваров Сайгона растут величественные тамаринды, чьи ветви тянутся к новой жизни вопреки тропическому солнцу и предлагают пешеходам неплотную тень.

На рассвете, в утренней прохладе, видно, как тающий речным туманом камфарный дым поднимается от миллионов готовящих завтрак очагов; этот дым грязным одеялом застилает Сайгон от Тан Сон Нхута до доков, режет глаза, щиплет в носу и — превращает лёгкие в шлак, если жить здесь долго.

Если ты, браток, считаешь, что в Нью-Йорке, Чикаго или Сан-Франциско случаются дорожные пробки в часы пик, то посмотри, что творится здесь! Уличное движение в Сайгоне не сравнимо ни с чем на свете…

К 8 часам утра оно достигает пика истерии: голубые и бежевые такси, автобусы, велорикши, велосипеды, мотороллеры «Ламбретта», мотоциклы, автомобили «Рено», «Кадиллаки» и «Ситроены», джипы, военные грузовики, телеги с запряжёнными пони, и всевозможные автомобили американского и европейского происхождения. Воздух так насыщен выхлопными газами, что по сравнению с ним Лос-Анджелес кажется Аспеном в октябре.

Разъезжая по Сайгону, по бытующей среди тысяч городских таксистов традиции я научился не смотреть в зеркало заднего вида. Самая страшная опасность на улицах — это армия велосипедистов, шныряющих под колёсами и плюющих на правила дорожного движения.

Велосипедисты очень скоро выводили меня из себя, и, чтобы справиться с этой бедой, я водил фургон нашего отдела, как танк «Шерман», и вовсю сигналил; крутящие педали ездоки отскакивали от крыльев и дверей машины, а я ругался, тряс кулаками и прокладывал себе путь в этом безнадёжном дорожном потоке к центру города — к МАКВ или ЮСПАО. Я научился сталкивать людей с дороги автомобилем, и если кто-нибудь смел смотреть на меня осуждающе, я орал: «Прочь с дороги, ё-кэ-лэ-мэ-нэ! Ты что-то сказал?! В следующий раз проедусь колёсами по твоей морде!»