Офицерский штрафбат. Искупление - Александр Пыльцын

Задача состояла в том, чтобы ночью 20 февраля не замеченными противником перейти линию фронта и, избегая боевого соприкосновения с ним, смелым броском выйти ему в тыл, к западной окраине Рогачева. А там во взаимодействии с лыжным батальоном захватить город и удерживать его до подхода основных сил 3-й армии.

В мемуарах генерала Горбатова из-за строгости цензуры военного времени и долгих послевоенных лет упоминание штрафных батальонов в открытой печати полностью исключалось, и командарм Горбатов вынужден был и наш штрафбат именовать «лыжниками», «лыжным отрядом». Только уже в посмертном издании его книги «Годы и войны» наш 8-й штрафбат упоминается.

Штрафбат передавался в оперативное подчинение 41-го стрелкового корпуса для взаимодействия со 120-й Гвардейской стрелковой дивизией. На выполнение боевой задачи нам отводилось трое суток. Из этого расчета были щедро выданы боеприпасы, а также и далеко не богатый сухой паек (консервы, сухари и сахар). Взводу разведки, который фактически сформировал уже я, была поставлена задача авангарда, то есть подразделения, идущего первым и прокладывающего путь всему батальону. За своих подчиненных я был спокоен, но больше волновался за себя, смогу ли владеть собой, не растеряюсь ли в сложных ситуациях, смогу ли управлять подчиненными. Лыжному батальону, подумали тогда мы, наверное, будет легче на лыжах-то! Мне лично глубокие снега не казались особенно отягчающим обстоятельством. Еще не забылись впечатления от военного училища на Дальнем Востоке.

Здесь я прибегну к небольшому отступлению от хронологии своего повествования и вернусь в 1942 год. Тогда, в начале февраля, нам, курсантам пехотного училища в Комсомольске-на-Амуре, предстояло выйти в зимние лагеря на 18 суток. Снег там, особенно в тайге, был, как говаривал наш училищный преподаватель-балагур майор Бабкин, «по самые, я… извиняюсь!». То есть чуть ли не до пояса, а морозы в феврале там обычно и за 35°зашкаливали! В глубь тайги на 50–60 километров мы совершали марш в ботинках с обмотками, имея с собой в ранце, кроме всего прочего, еще и пару валенок. По прибытии на место устроили лагерь из шалашей (один на взвод), сооруженных из молодых, высоких то ли кедров, то ли елей. В этом шалаше разрешалось жечь небольшой костер, чтобы при возможности, особенно ночью, можно было по очереди согреваться. Ботинки уложили в ранцы, обули валенки. Беда только в том, что вокруг этого костерка могло более или менее эффективно обогреваться одновременно из взвода в 30 человек не более 5–7 курсантов, остальным тепла не доставалось.

Постепенно добавляли в костер «топливо», пока подсохшие наверху хвойные ветки вдруг не вспыхнули все разом. Спустя буквально несколько минут от шалаша остались только угли да растаявший вокруг снег. Комвзвода наш с очень ласковой фамилией Лиличкин получил довольно неласковое взыскание, а мы лишились права строить другой шалаш. Правда, потом сообразили: днем очень небольшие костры разрешалось жечь практически без ограничений, так как по условиям военной игры «противник» мог заметить открытый огонь только ночью. Ну а это уже был выход из положения. Расчистили до грунта снег, и на этом месте целый день остававшиеся в лагере дневальные жгли групповые костры, разожженные на каждое отделение. Вечером головешки убирали, а земля от костров так прогревалась, что, положив на нее слой хвойного лапника, мы в своих солдатских шинелях и валенках плотно укладывались на эту теплую «постель» и довольно «комфортно» несколько часов «блаженствовали», минут через 30 по команде поворачиваясь на другой бок, чтобы и его погреть. Днем мерзнуть было некогда: то отражение атак «противника», то длительные лыжные переходы, то взятие высот и сопок, то марш-броски по пояс в снегу…

А когда кончились эти долгие 18 суток перед походом к «родным пенатам», то есть в казармы, нам приказали снова переобуться в ботинки. А они, мокрые после перехода в лагерь, оказывается, за это время смерзлись. Пришлось оттаивать их у костра. И тут я нечаянно «переборщил»: ближе, чем нужно, придвинул к костру один ботинок, и от огня его носок съежился. Однако идти в валенках мне не разрешил ни командир роты старший лейтенант Литвинов, сам даже не надевавший валенки за все эти 18 суток, ни комбат майор Панов.

Пришлось надевать скукожившийся ботинок. Большой палец ноги за время обратного похода оказался обмороженным, и его подушечка даже лопнула, хотя кровь из этой трещинки даже не выступила. В санчасти училища мне оказали нужную помощь и на две недели освободили от ношения обуви, а значит, и от наружных занятий. Подобное в то строгое время могли расценить и как членовредительство, но меня даже не наказали, думаю, потому, что командир курсантского батальона почувствовал в этом ЧП и свою вину тоже (повезло мне!).

Такие экскурсы в прошлое, думаю, помогут читателю XXI века понять, чем мы жили, в какой атмосфере формировались наши характеры.

Но вернемся в февраль 1944 года. В случае неудачи с захватом Рогачева или отмены этого задания нам предстояло в тактической глубине противника (до 20 километров), в его войсковом тылу, активно нарушать коммуникации, взрывать мосты, по которым могут проходить гитлеровские войска, громить штабы и подходящие из глубины резервы.

Одним словом, дезорганизовать управление, воспретить подход резервов из глубины, рассеивать их или при возможности уничтожать. Главное было — посеять панику и отвлечь внимание немецкого командования от передовой линии фронта, где должно было начаться более успешное наступление наших войск с задачей ликвидировать плацдарм противника на Днепре и освободить город Рогачев. О предполагаемых наших действиях в документах штаба 3-й армии записано:

В разведку, а тем более — в тыл врага, как меня посвятил капитан Тачаев, да я и сам уже об этом был осведомлен еще в училище, нельзя было брать с собой награды, партбилеты и другие документы. Была организована сдача всего этого в штаб и аппарат замполита, остающиеся на месте дислокации тылов батальона. Наград у меня еще не было, но свое офицерское удостоверение и кандидатскую карточку принадлежности к ВКП(б) я тоже сдал. Была возможность написать короткие письма родным. Вся эта процедура заняла несколько часов оставшегося дня. Потом был обильный обед, совмещенный с ужином, и отдых, о которых мы, пока были в немецком тылу, вспоминали с особым чувством.

В своих воспоминаниях «Годы и войны» генерал Горбатов писал об этой операции, называя «лыжниками» всех нас в силу существовавших долгие годы цензурных ограничений. Не позволялось тогда, да и многие годы после войны в открытой печати упоминать о штрафбатах. Вот только одна цитата из воспоминаний генерала: