Держаться за землю - Сергей Самсонов

Широкие в поставе, выпуклые, серо-голубые, они смотрели прямо, лишь когда ты задавал существенный вопрос и понуждал его взглянуть тебе в глаза, а по возможности смотрели в никуда, не избегая твоего выпытчивого взгляда (слишком были они тяжелы для того, чтобы бегать), а как будто и вовсе не чувствуя твоего ковыряния, натиска, не заботясь о том, как ты смотришь и кого ты в нем видишь.

Это были глаза огородника в рейсовом транспорте, в них не было ни вызова, ни бычьего упорства, ни тем более настороженности, страха… вообще ничего, просто жизнь. Но всего на мгновение чудилось, что не он, Ганжа, этого Ковальчука задержал, а совсем даже наоборот, что этот мужик даже не презирает его. Вот какой-то неломкий, насталённый был взгляд.

Ганжа стер глаза о людишек на этом посту и давно уже знал. Этот неломкий, насталённый взгляд. Он, Ганжа, стер глаза о людишек на этом пограничном посту и давно уже знал, как глядят пресмыкающиеся на любого всесильного представителя власти и как те, люди власти, нажимают глазами на низших. Казалось, что этот приезжий был власть. Не то чтобы прямо гэбист или мент, причем неизвестно, какой из держав, а как бы сказать… Ничем не объяснимое, то есть внешне ничем не подкрепленное ощущение давящей силы растекалось от этого сумрачного крепыша.

Взгляд Ганжи упирался в лицо человека, как наточенный заступ в плиту, и соскальзывал. На мгновение все исчезало: разделительная полоса и шлагбаумы, досмотровые зеркальца на изогнутых телескопических палках, полномочия, форма, оружие, — и они оставались один на один как бы в голой степи, как бы в дикой природе. Ковальчук поднимал на него свои выпуклые, ломающие встречный взгляд глаза, и внутри Ганжи что-то с омерзительным треском рвалось, как молоденькие корешки, перерубленные штыковой лопатой.

Нет, такого нельзя пропускать просто так. От СБУ прошел сигнал усилить бдительность — выявлять и задерживать всех подозрительных лиц. Провокаторов и террористов. На шпионов Ганже было, в сущности, класть с колокольни, но щемящее чувство своей уязвимости, непонятной ущербности перед этим проезжим раздражало его.

— Так всю жизнь и гоняешь шоколадные фуры?

— Жизнь длинная.

— Что же, в органах раньше служил? — спросил уже прямо Ганжа.

— А что, так заметно? Был опером в Сумах.

— Да ну?! В каком отделе? — напоказ оживился Ганжа.

— В Залинейном.

— Это с Осип Остапычем? — просиял, как прозревший, Ганжа, ожидая реакции: дрогни!

— Подковырка дешевая, гражданин пограничник, — улыбнулся глазами проезжий. — Спроси, где я жил, — отвечу: на улице Ленина. Я-то в Сумах, допустим, никогда не бывал, но и ты не был точно.

— Почему ж это точно?

— Так ведь и Залинейного отдела в Сумах нет. Ты же местный, довжанский. Цвет лица у тебя — рядом с шахтами жил. Ну что, станем дальше в Шерлока Холмса играть?

Вот и все. За что ни потянешь — обрыв. Ну опер он, опер, а может, не опер, и что? По факту пустой, с машиной просвечен насквозь. Фактура обложки, чернила, печать, бумага, водяные знаки соответствуют. Дата выдачи, серия, номер, механические повреждения — ажур. А взгляд — это взгляд, и не более. Мозоль от курка? Да не видно особо. Скажет: в тире стреляет, с мужиками по банкам в лесу.

— Господин пограничник, вы мне прямо скажите, — дружелюбно-сочувственно попросил Ковальчук. — Понимаю: у вас свои палки, с вас требуют. Паспорта наши можно на любом из госзнаков слепить — лучше, чем настоящие. Тут уж я ничего вам доказать не могу. У меня, правда, вон свежий Каско, можно в офис «АХА» позвонить и пробить по их базе, но по сути имеете полное право задержать меня до выяснения. Но и мне как-то не улыбается лишние сутки провести тут в гостях. Да еще неизвестно, чем кончится. Пакет для запекания на голову наденут и бутылкой с водою по почкам — признаешься и в том, что мать родную съел. Знаю — сам был таким. Так что, может, решим?.. — И привычно-накачивающе посмотрел ему прямо в глаза, и внутри у Ганжи потеплело: человек стал понятен ему.

— Ну тогда, значит, так. — И не из жадности, а для проверки приложил он два пальца к запястью.

— Сотка, друг, — укорил Ковальчук. — Или хочешь, чтоб я в портмоне залезал тут под камерами?

— Проезжайте, — протянул ему паспорт Ганжа.

Когда Ковальчук сел в машину и быстро подготовился к прощанию, Ганжа заглянул к нему внутрь салона, мазнул рукой по откидному противосолнечному козырьку и зажал в кулаке сотку баксов. Рефлекторным движением. Родину продал. Человек заплатил за комфорт.

Распрямившись, взглянул уползавшему «дастеру» в хвост. Голова была смутная, ватная, как будто отходил наркоз. Вызвал в памяти это лицо — и такое вдруг глянуло на него из-под куцых бровей — как бы целая жизнь, прожитая в необходимости кого-то убивать, — что Ганжа передернулся. Да кого же он все-таки только что выпустил?

Серый «дастер» уполз за шлагбаум, мигом сделался частью потока на запад и пошел в глубь Донетчины. Человек, что сидел за рулем, не сказал при досмотре, по сути, ни единого слова неправды: он давно уж усвоил, что самая действенная и надежная ложь — это чистая правда в гомеопатических дозах. Не надо быть разным, не надо перед каждым становиться не собой, изображая слабость, дрожь, угодливость, сердечность, — обязательно вылезет что-то твое настоящее: не проколешься ты — так клиент об тебя непременно уколется. Большинство почему-то рассчитывает над людскую доверчивость (воровки на актерском обаянии, ублюдки с пластмассовыми утюгами на улицах: «Мы открываем новый магазин — вам приз!», охотники за орденами, квартирами, деньгами стариков) или на достоверность придуманного, в то время как порой удобнее использовать как раз чужую недоверчивость и свою неохотную искренность. Этим ты как бы льстишь проницательности проверяющего, его опыту жизни и умению жить, становясь до известных пределов прозрачным и понятным ему, дав нащупать в тебе точно те же пружины, что приводят в движение его самого. Он тогда возвышается в собственном мнении и уже не боится тебя, но и не презирает. Не быкуй, но и не пресмыкайся, не заглядывай снизу по-собачьи в глаза.

На переезде он не дрогнул ни единым живчиком, но уже не командовал кровью: чувство было такое, как будто вылез из машины голым на мороз. Он привык двигать взглядом предметы, людей лучше, чем Кашпировский. Он привык к ощущению пистолета под мышкой и погон на плечах, к усилению каждого жеста и слова нутром красных корочек, а теперь его словно бы разобрали и снова собрали — безо всех этих съемных деталей, исполнительных органов пробивного устройства таранного типа. Он и вправду был мент, бывший опер. Заместитель начальника Кировского ОВД в своем родном Ростове-на-Дону. И звали его Виктор Лютов.

Всю дорогу до самого КПП «Новошахтинск — Должанский», неприязненно морщась, он слушал по радио новости: снова митинг протеста и захват двадцать пятого здания администрации — буревая волна детонации, поднимая российские флаги, прокатилась от Крыма до Харькова, и следом за бетонными горкомами должны были дрогнуть и полностью все города. Узлы сообщения, связи и, главное, аэропорты. Тревожили восставшие ребята в камуфляже, с дубинками, с «сайгами», с расхватанными в милицейских оружейках автоматами. Есть в каждом народе такие бойцы за справедливость с мышцами бизона и мозгами ребенка. Энергия в них прямо так и стреляет, и потому они острее чуют унижение. Они — пластилин, из которого можно вылепить все. А вернее, пластид. Что-то вроде запала в гранате. Куда вы полезли, бараны? Два дня не могли потерпеть? Шары запустили трехцветные — «Свобода! Фашизм не пройдет!». А с подконтрольных территорий, поди, уж кунги с местной «Альфой» подползают, а то и танки-бэтээры. Быстрей, быстрей, быстрей… вот погранец догадливый попался.