Чужая жена - потемки - Галина Владимировна Романова

Зачем-то она встала со стула и пошла к дивану.

Зачем? Что ее подтолкнуло? Отсутствие разума. Куриные мозги, как сказал только что Кузьмин. Больше никаких причин не было, похоже.

Села с краю, уставилась на его загорелый твердый живот, обнажившийся, потому что рубашка его задралась. Поползла глазами выше, нашла подбородок, слегка тронутый щетиной. Рот, сомкнутый в одну тугую линию. Глаза, не мигавшие и искавшие ответ где-то на потолке. И захотелось…

– Что ты делаешь, дылда?! – Он поймал ее руку еще до того, как она успела дотронуться до его щеки, когда она потянулась к ней, поддавшись очередному непонятному порыву.

– Я? – Она смутилась. – Не знаю.

– А я тебе скажу, что ты делаешь, – Кузьмин осторожно потянул ее за руку на себя. – Ты пытаешься меня соблазнить, дылда! Смешно и неумело! Ты же… Ты же такая дура, дылда!

– Отстань, урод!

Она начала вырываться, но безуспешно. Кузьмин рывком уложил ее рядом с собой, развернулся и навис над ней, рассматривая ее лицо с наглой понимающей улыбкой. Она видела, как бьется жилка на его загорелой шее. Слышала его дыхание, сдержанное и вполне спокойное. Ей бы так научиться дышать, когда он рядом!

– Ну, какой же я урод, Диночка? – прошептал он вкрадчиво, втискивая свое колено меж ее ног, обтянутых дешевыми лосинами из цветного, в полоску, трикотажа. – Я очень даже симпатичный. Многие женщины, не тебе чета, между прочим, готовы в ногах у меня валяться. А ты?

– Что – я?!

Она вдруг вспомнила, что на ней отвратительного вида трусы, резинка которых натирала ей пупок. Лифчик с полуоторвавшейся лямкой, прицепленной ею утром булавкой. И вообще, она не готова!

– Данила, не смей! – запыхтела она, изо всех сил упираясь локтями в его грудь.

– Не смей – что? Я же ничего не делаю. – Его усмехавшиеся глаза изумленно округлились.

Он и в самом деле ничего не делал такого. Просто навис над ней и потешался, потешался, гад! Ну, и еще это чертово колено, которое нагло вторглось меж ее ног и ползло все выше и выше.

Вдруг ей вспомнилось, как тогда, давно, еще до Вити, они как-то шли вечером вместе с Кузьминым домой. Откуда они возвращались? Из школы? С тренировки? Из кино? И возвращались ли вообще, может, просто прогуливались?

Она не помнила!

Они шли рядом, это Дина помнила отчетливо, и болтали о чем-то забавном. Смеялись, помнила, до упаду, когда полил дождь. Да такой сильный и холодный, что они мгновенно промокли до нитки и промерзли до костей. Влетели в первое попавшееся по пути парадное. Стуча зубами и похохатывая, Кузьмин начал растирать ее руки, плечи и все время спрашивал, в порядке она или нет.

А она не была в порядке! Ей было очень холодно и очень стыдно. Тонкая кофта промокла, облепив ее тело и выставив на всеобщее обозрение затвердевшие соски под тонким кружевом лифчика. Юбка тоже прилипла к ногам, и она все пыталась ее отлепить и разгладить окостеневшими пальцами. Волосы повисли слипшимися прядками, нос покраснел, губы наверняка посинели. Она не была в порядке, потому что самой себе она казалась неуклюжей и некрасивой.

– Эй, ты чего? – Его руки прекратили растирать ее плечи и руки, плотно обхватив ее талию. – Совсем скисла, да?

– Нет, – едва шевеля губами, шепнула она и подняла на него беспомощный взгляд. – Не надо, Данила.

– Чего не надо?

Он не понял или сделал вид, что не понял. Да и разве мог он понять, что, пытаясь согреть ее, обнимая, он лишает ее способности дышать вообще? Ей казалось, что даже мокрая кофточка на груди вздувается от бешеных скачков ее бедного сердца. Она же никогда…

Она же никогда прежде не обнималась, не целовалась с парнями. Не прижималась к ним. И не позволяла крепко обнимать себя за талию, как это делал теперь Данила… пытаясь ее согреть.

– Не надо! – Она попыталась отступить, вцепилась в его ладони, начала разжимать его пальцы. – Не надо, Данила.

– Так я же ничего не делаю, – возразил он, и пальцы его медленно разжались. – Я же ничего с тобой не делаю…

Домой из того темного гулкого парадного она летела, не разбирая дороги. Лужи – не лужи, грязь, колея – ей было плевать! Дома долго стояла у окна, наблюдая за дождем, избороздившим мокрыми следами стекло. И все мучилась вопросом: почему у нее так гадко на душе? Почему так неприятно ворочается что-то у самого сердца? Оттого, что Кузьмин…

А что он? Он же ничего! Он просто пытался согреть ее. И смотрел на нее внимательно и серьезно. Он же ничего такого не имел в виду, так?

То ощущение с годами ушло, забылось, а сейчас вдруг вернулось. Это оттого, может быть, что он делал с ней? Или оттого, что ничего – почти – не делал?

– Данила, – выдохнула она ему прямо в лицо и зажмурилась. – Ты, это… Поцелуй меня, а! Пожалуйста…

Может, он и поцеловал бы. Может, и стер бы из ее души неприятное болезненное воспоминание, повторившееся сегодня очень остро, как будто и не прошло много лет с той поры. Но ему помешали. Дверь спальни с треском отлетела в сторону. Дина вздрогнула, оттолкнула Данилу и мгновенно очутилась на стуле, с которого поднялась несколько минут назад. Положила руки на коленки, обтянутые полосатым трикотажем, и уставилась на дядьку исподлобья.

– Здрасьте вам! – клоунски поклонился мужик в сатиновых трусах.

Его расписные бока ходили ходуном от тяжелого, с присвистом дыхания, обширная лысина блестела от пота. Огромные босые ступни. Он стоял на полу так: пятки вместе – носки врозь. Крупные, навыкате, темные глаза смотрели на Дину с настороженным интересом. Потом мужик, удовлетворившись ее скупым кивком, взглянул на Данилу и, вопросительно ткнув в нее пальцем, спросил:

– Она?

– Она, – кивнул Данила, вновь с ленивой тигриной грацией растягиваясь на диванных подушках.

– Ишь ты… Какая она… – мужик шагнул к Дине, присел на корточках, заглядывая ей в лицо снизу. – Вся растрепанная… Ты, что ли, трепал ее, Даня?

– Жизнь у барышни тяжелая, – хмыкнул без выражения Кузьмин, повернулся на живот, подоткнул кулаки под подбородок, взглянул на Дину хищно: – Под статьей ходит.

– А-а-а, вспомнил! – рассмеялся беззвучно мужичок, не вставая, продолжая рассматривать бедную Игнатову. – Мокрушничаешь, стало быть, девка, так?

– В смысле? – Дина еще больше насупилась.

Она, конечно же, знала, что означает это блатное слово. И, разумеется, поняла, в какой связи применил его к ней этот тщедушный дядька с вытаращенными глазищами. Но решила прикинуться непонимающей. Очень уж он ей не понравился! Было в нем что-то от огромного гремучего змея, хотя размерами он явно не вышел. Так и ждала, что сквозь растрескавшийся сухой бесцветный рот просочится сейчас его раздвоенное жало и начнет медленно жалить, убивать ее, убивать, убивать беспощадно.

– Убиваешь потихоньку? – все так же, с хохотком, спросил дядя и с хрустом распрямил коленки, поднимаясь.