Исповедь бывшей послушницы - Мария Кикоть

Служил здесь батюшка Стефан в своей манере: очень медленно, тихо и торжественно. Свет он никогда не зажигал, вся служба была при свечах. Мы пели знаменным распевом на два голоса, стояли в куртках и теплых платках, выдыхая облачка пара. Пантелеимона великолепно пела партию первого голоса, у нее было музыкальное образование и самый низкий голос, какой мне доводилось слышать в монастыре. Я пела вторым. Наташа подпевала то ей, то мне. Акустика в храме была хорошая, народу почти никогда не было, кроме нескольких бабушек и знакомых о. Стефана. Мне так нравились наши службы, что я не могла дождаться следующего воскресенья.

В этот раз мне нужно было петь одной, хотя я никогда еще не пела службу сама. Вечером мы с Пантелеимоной выбрали самые простые песнопения и отрепетировали вместе Сергиевскую Херувимскую, самое легкое, что только есть. Я ужасно волновалась, боялась, что от волнения пропадет голос. Пантелеимона меня успокаивала тем, что один раз службу доверили петь даже м. Матроне, и она справилась. На самом деле мне ужасно хотелось спеть, я давно мечтала об этом, просто было очень страшно сделать это первый раз и ничего не перепутать.

Утром я взяла ноты и пошла в храм. На улице было еще темно. Дорога вела через поле, шел редкий снег с дождиком. В храме было тихо — из прихожан пришли только две бабушки, алтарник и семинарист Георгий, топивший печку. Было темно и холодно, как в горной пещере, изо рта шел пар. Для меня эта служба была самой запоминающейся из всех. Здесь не было ничего лишнего, никакой лишней торжественности, никакой суеты. Тишина и молитва. После службы батюшка Стефан вынес мне из алтаря большую просфору.

Как-то днем ко мне на коровник зашла м. Пантелеимона и попросила помочь ей откачать сточную яму. Обычно такими тяжелыми работами занимались семинаристы, которых иногда присылали из Епархии, но в этот день никого не было, а яма переполнилась. Мы вышли во двор и стали поднимать крышку люка. Я ковыряла крышку монтировкой, а Пантелеимона старалась ее сдвинуть. Зачем-то она просунула под нее руку. Крышка упала и придавила указательный палец, кончик которого согнулся в другую сторону. Крышку подняли, я хотела посмотреть, что с пальцем, но она замотала его платком, сказав, что он даже не болит. Мы сунули в яму шланг и включили насос. Платок был весь в крови. Я сказала, что училась на врача, поэтому имею право осмотреть палец. Он был в плачевном состоянии: ноготь почти отвалился и под ним была глубокая рана, из которой текла кровь. Если бы это произошло со мной, я бы орала на всю деревню. Палец промыли, замотали и отвезли Пантелеимону в больницу. Там сделали рентген пальца, который показал перелом последней фаланги. Гипс на него не наложили, потому что была рана, просто обработали, перевязали и сказали делать перевязки каждый день. Мы накупили бинтов и мазей, и я стала заниматься перевязками. Поскольку Пантелеимона не могла мочить палец, мне пришлось помогать ей на молочке после коровника делать творог и сыр. Так мы подружились. Пантелеимона оказалась совсем не такой угрюмой и суровой, как мне показалось вначале, с ней даже можно было поговорить и посмеяться. Все-таки я не знала, в каких она отношениях с Матушкой и насколько ей можно доверять. Один раз она мне сказала:

— Свинарева едет в монастырь. Можешь передать с ней помыслы, — мы должны были их писать каждую неделю и передавать, но я этого не делала.

Я ответила:

— Я их пишу раз в два месяца, и то не знаю, что написать.

Она внимательно посмотрела на меня и ответила:

— Я тоже стала их писать, только когда назначили старшей, — стало ясно, что это свой человек.

Я решила спросить:

— А почему ты здесь живешь, в Рождествено? Почему тебя не забирают в монастырь? Тебе здесь нравится?

— Матушка не хочет видеть меня в монастыре, а я не хочу видеть Матушку. У нас с ней взаимная неприязнь. Уж лучше здесь. Мне тут раньше не нравилось, тошнило просто от этого места, а теперь привыкла.

— А мне здесь очень нравится. Я бы даже тут осталась. Тут спокойно, просто, хорошо. Можно просто жить и молиться. Что еще надо? Для меня это настоящий рай после монастыря. Даже коровник не напрягает.

— Да ты блаженная, наверное. Кто тебя тут оставит? Сюда только ссыльные попадают и сброд всякий, ненужный в монастыре.

— А если я попрошу Матушку?

— Тем более. Она подумает, что у тебя крыша поехала и точно заберет. Или заподозрит что-нибудь. Тут была послушница одна — Вероника — ей тут тоже понравилось. Она все говорила, как тут хорошо. Попросилась остаться, и ее тут же забрали в монастырь.

— Она ушла недавно.

— У нее с Матушкой были проблемы.

— У меня тоже проблемы. И большие. Я не хочу обратно в монастырь. Здесь бы я с удовольствием жила.

— Тебя же постригать будут через месяц, все равно, значит, заберут в монастырь.

— Может постригут и вернут, если я буду плохо себя вести?

— Только если очень плохо.

Перед праздником сорока Севастийских мучеников за мной пришла машина из монастыря. Мне так не хотелось уезжать, от расстройства я не могла даже собрать свои вещи, взяла только то, что попалось под руку. В монастыре мне опять дали послушание сиделки у схимонахини Марии. М. Нектария снова в чем-то провинилась — ее отправляли в ссылку в Рождествено на коровник вместо меня. Я застала ее в богадельне, собирающей вещи. Она была очень довольна: в Рождествено она была не раз, ей там нравилось. И еще она очень хотела повидать м. Пантелеимону, она была с ней в хороших, даже дружеских отношениях. Я ей завидовала. М. Нектария перебралась пока в пустую келью на втором этаже, а я поселилась с м. Марией. Старшей в богадельне была назначена вместо м. Феодоры — м. Сергия. Поскольку м. Сергия сказала, что у нее больная спина и ничего тяжелого ей делать нельзя, ухаживать за остальными четырьмя лежачими и ходячими бабушками пришлось тоже мне. Она только давала указания.

Мне было так тяжело, как, наверное, никогда в жизни. Матушка сказала мне, что бумаги на мой постриг Митрополит уже подписал. Форму сшили. Вместе со мной должны были постригать послушницу Ирину. Постриг был назначен на Страстной Седмице. «Ужас какой-то, — подумала я, — на Страстной Седмице! Когда же они собираются нас постричь, надеюсь, не в Великую Среду или Пятницу? Лучше времени не придумать».

Я, как и все сестры монастыря, мечтала о постриге. Во-первых такое «повышение» как бы говорило об успешности в духовной жизни и об угождении Богу, во-вторых давало массу привилегий: больше уважения от окружающих — «мирских» людей и сестер, больше власти, хотя бы над теми, кто теперь был ниже по чину, больше отдыха, дополнительно два часа в день на келейное молитвенное правило вместо работы. Также надо заметить, что иноческая форма была очень красивой, в отличие от послушнической (для многих, как ни странно, этот момент был определяющим). Сам обряд пострига символизирует обручение Христу, монахиня или инокиня — это невеста Христова. Все это было очень романтично и необыкновенно. Я мечтала о постриге, представляла себе, как одену в темном храме под пение молитв длинную черную рясу с широкими рукавами, апостольник и клобук — символы брачного одеяния, получу новое (обязательно красивое и редкое) имя какого-нибудь супераскетичного святого. Потом буду стоять возле солеи с длинной свечой и иконой и принимать поздравления сестер. Еще считалось, что постриг дает обильную благодать. Хотелось ощутить и это.