Ведяна - Ирина Богатырева

Потому что терпеть это было уже невозможно. Он обязан был попробовать ещё раз.

– Мяу? – удивлённо спросил Гренобыч, появившись на веранде и глядя, как Рома натягивал свитер, морщась от боли.

– А что делать, друже? Надо. Надо – значит, надо. – Он присел на корточки, завязывая шнурки. Делать это стоя не мог. – Проверить надо. Вдруг пустит. Понимаешь?

Вскинул голову на Гренобыча. Кот ничего не сказал, ушёл в дом. Рома посмотрел ему вслед и вышел тоже.

Он шагнул в прохладное утро, и даже плечи развернулись, так вдруг стало хорошо от влажного воздуха, от подслеповатого рассвета. Сперва даже ускорился, потом сбавил шаг – как он ни бодрился, тело ныло. Оно не хотело никуда, оно жаждало отдыха, но Рома понимал, что, останься он дома, – изведётся. Надо попробовать пойти туда снова, он не понимал, что случилось в прошлый раз – забыл, заплутал, не пустили? Но почему? За что? Надо проверить. Надо сходить опять, иначе – он чуял – никогда уже не вернётся.

Когда он шёл через поле, солнце поднялось, и всё пустое пространство перед ним, до самого леса озарилось мягким, тёплым светом. День обещал хорошую погоду, без ветра и дождя. День обещал, что всё будет хорошо. День просто обещал.

– Не торопись, Роман Никитич. Не убежит, – бормотал, но не торопиться не мог, чувствовал, что невольно разгоняется и уже почти бежит. Резко сбавил темп, выдохнул.

Лес уже желтел клёнами и берёзами. Трава, мёртвые дудки и низкий подшёрсток, сама земля, – всё было сырое, пахло перегноем, запах бодрил и будоражил. Ноги до колен быстро вымокли, но Рома не обращал внимания. Временами он уже начинал забываться, и, обнаруживая это, радовался и пускался быстрее. Земля сама просилась под ноги, ложилась, скользила. Деревья огибали его. Солнце, игравшее в лёгком подлеске, стало отходить и повисло где-то над головой. На лицо липла развешенная для просушки паутина, красные мухоморы на мшистых проплешинах, мягких, уютных, мелькали яркими светофорами. Краем сознания он отмечал, что мусора, всего этого человеческого шлака не видит, но рассуждать об этом себе запрещал. Нельзя думать. Просто смотреть. Видеть. Скользить. Стать тенью леса, ветром. Раствориться. Слышать, чуять. Как мягко ложится в безветрии упавший с клёна лист. Как хлопает по соседнему стволу ни с чего разыгравшаяся тоненькая осинка. Как каркнул где-то невидимый ворон.

Рома остановился, поднял голову к небу.

Во́роны здесь жили, он знал. Большие, чёрные с внушающим уважение размахом крыльев. Порой он их слышал. Негромкий вкрадчивый клёкот. Обычно два. Сейчас был один, и интонации другие. «Сюда-сюда», – послышалось ему. Но птицу не видно.

Рома прикинул, с какой стороны долетело, и пошёл в том направлении.

Деревья замелькали гуще. Травы не было, штаны высохли. Чуть не наступил в ручей. Вовремя отдёрнул ногу. Ручей, почти невидимый в уютной лесной подстилке, почти неслышимый во мху, тихий и чистый, перекатывался серебром. Напиталась земля, насытилась влагой, теперь отдаёт, наполняет свои протоки. Он опустился на колени и напился, черпая ладонью. Потом поднялся, перешагнул, пустился было дальше – и вдруг резко затормозил, оказавшись на просторе, которого не ожидал.

Это была поляна. Его поляна. Которую он всю ночь жаждал. Он был дома.

Солнце уже пригрело и обсушило траву. Она до сих пор не пожухла. И коряга была прежней, то же потаённое внимание исходило от неё. А что же случилось в прошлый раз? – хотел было возмутиться Рома, но оборвал себя. Оказывается, до сих пор думал, что без него тут что-то могло измениться. С чего? Нет, всё как всегда, и это успокаивало. Правда, откуда ручей? Никогда он ручья не замечал. Или, может, с этой стороны никогда не заходил…

Да какая разница!

Рома сделал шаг, опустился на колени и растянулся на земле. Раскинул руки. Закрыл глаза. Он был дома.

Было тихо. Небо дышало. Лёгкий ветер пролетал в деревьях, качал кроны. Земля, прохладная, но ещё не холодная, мягко обнимала спину. Чувствовать её ладони было приятно. Дышалось легко и спокойно. Рёбра заныли. Тело расслабилось и тут же стало транслировать всю накопившуюся в нём боль – избитых мышц, ссаженной кожи, уставших сухожилий. Ничего, ничего, Роман Никитич, пройдёт. Главное, дошёл. Главное, дома. Это ты молодец. А остальное наладится. Ничего. Но боль росла, заполняла его, боли было много, он не мог не думать о ней, не мог и превозмочь. Она затопляла. Он лежал, почти не дыша, и слушал боль. Откуда её столько, как вообще пустила его, позволила выйти из города, добраться сюда? Он терпел, лежал, слушая тело, слушая всё вокруг.

Но вдруг вздрогнул и открыл глаза. Над ним, распахнувшись, висело глубокое небо. Рот оказался приоткрыт, капелька слюны запеклась в уголке губ. Он сомкнул их, с удивлением почмокал. Заснул? Не заметил. Кожа у глаз тоже была влажная, слезы уже подсыхали, солёными дорожками стягивали висок. Он потрогал их пальцами, стёр. Ветер снова пролетел в елях.

Опершись руками о землю, Рома сел.

Вокруг пусто и тихо. Пусто, тихо и хорошо. После сна тело чувствовало себя лучше. Было тепло. Было даже весело. В небе опять курлыкнуло. Рома поднял лицо, улыбнулся и сказал:

– Спасибо.

Обернулся к коряге, усмехнулся:

– Приходи и ты ко мне. Если что.

Поднялся и пошёл обратно в город.

И только когда вышел из леса, когда шагал уже по дороге и привычные будничные мысли стали возвращаться в голову, вдруг понял, что ничего у него не болит. Совсем. Словно ничего накануне и не было.

– Заливать-то горазд. Думаешь, я тебе поверю? – говорил Тёмыч, разглядывая Рому придирчиво. – Нажрался и свалил, а я за тебя отдувался как бобик. Ладно, Димон помог. А то бы один я их не допёр.

– Димон… – уточнил для чего-то Рома.

– Да звукач «Ёлочкин». А ты думаешь, я бы один упёр две здоровые колонки? Железо ладно, провода там всякие – а колонки!

– Ну не мог я, говорю же. Вообще еле до дому дополз.

– Что еле дополз, верю. А вот в драку – не верю. Ты это поди ещё Стеше докажи. Харя-то довольная, как с курорта. Всем бы так морду чистили.

Рома только развёл руками. Он подозревал, что Тёмыч ему не поверит, он бы и сам себе не поверил: после похода в лес не только боль прошла, но физиономия перестала быть опухшей, и даже ссаженная на костяшках кожа зажила. Более того, он чувствовал в себе прилив сил и желание что-то сделать, потому и пришёл на работу – утром думал, ни за что не пойдёт.

А так только слегка опоздал.

Но вот придумать, что сказать Тёмычу в своё оправдание, не успел. Почему не вернулся вечером таскать технику? Он ляпнул правду, про драку, умолчав только о девушке, и уже в процессе рассказа постарался как-то обойти, с кем, собственно, дрался: вдруг стал понимать, что, если на корпоративе избили каких-то шишек, слух об этом скоро поползёт по городу, и тогда-то Тёмыч свяжет концы с концами. Оправдываться перед ментами Роме совершенно не хотелось. Вот они точно ему не поверят.