Другая улица - Александр Бушков

– Значит, вы во все это верите? – бухнул я. – Я думал, вам не полагается…

Он мягко улыбнулся:

– Церковь никогда таких вещей не отрицала, пан надпоручник, – и протянул задумчиво, словно сам с собой разговаривал – Вы, конечно же, в экипаж к ней не сели, иначе не стояли бы здесь…

Я был в таком состоянии, что уже не перечил и не отнекивался. Любопытство взыграло. Я и бухнул без всяких дипломатических подходов:

– Отец Каэтан, кто она такая?

– Что она такое, нам знать не дано, – ответил мне ксендз все так же буднично. – Вы ведь наверняка хотели сформулировать вопрос как-то по-другому? Откуда она взялась, как все происходит…

– Пожалуй, – сказал я.

– Пойдемте, – сказал он. – Если у вас есть время.

Я и пошел за ним в дом, как ребенок, которого ведут за ручку. Расположились мы в той же самой маленькой гостиной, где однажды я уже сиживал. Отец Каэтан принес бутылку, скромную закуску.

Он мне рассказывал о вещах, которых, с точки зрения советского человека, интеллигента, без пяти минут коммуниста, быть не должно. Раньше я бы ни одному слову не поверил. Но вот после того, как сам ее видел чуть ли не в паре шагов от себя…

Очень быстро оказалось, что я правильно определил ее прическу и платье как принадлежавшие «пушкинскому времени». В «яблочко», правда, не попал, но уж в «девятку»-то, безусловно, угодил. Все случилось лет через пять-шесть после смерти Пушкина, в начале сороковых минувшего века.

Отец Каэтан мне назвал и фамилию панны Беаты – она мне тогда ничего не сказала, да и сейчас не говорит. Не титулованный род, но старинный, говорил он – вот только как-то так сложилось, что не дал он ни одного мало-мальски заметного исторического персонажа, знаменитых фигур, прославившихся бы хорошим либо дурным. В конце концов, пожал он плечами, со многими фамилиями так случалось, и не в одной Польше, повсюду.

Она была нездешняя, как мне еще тогда, на дороге, и подумалось. Поместье ее отца располагалось далеко отсюда, километрах более чем в ста. И потому до сих пор неизвестно, как она оказалась здесь, одна, неподалеку от городка. Вроде бы здесь у нее жила тетка, и панна Беата к ней поехала, чтобы пересидеть в здешней глуши смутные времена. Тогда как раз вспыхнул очередной мятеж, незнаменитый, некрупный, охвативший всего-то пару-тройку повятов. И ее отец там участвовал.

Человек предполагает, а Бог располагает, – сказал отец Каэтан. Останься она дома, все, может быть, кончилось бы иначе. А получилось так, что тихая глушь, где она хотела переждать, ее и сгубила.

Короче говоря, километрах в двух от городка она и наткнулась на австрийцев, только что повеселившихся в ближайшей деревне. В мятеже там мало кто и участвовал, но это смягчающим обстоятельством не послужило.

Австрийская солдатня, – говорил отец Каэтан хмуро, – с давних пор печально прославилась мародерством и грязными художествами – что в европейских войнах, что при усмирении восстаний. Ничем не лучше немецких зондеркоманд в эту войну. Вот и получилась печальная картина: кучка пьяных солдат, красивая девушка и больше на дороге ни души…

Они над ней надругались скопом и прикололи штыками – все же, видимо, чуточку опасаясь последствий. Должны были прекрасно понимать, что перед ними не крестьянская девка и не скромная горожанка, мало ли как может обернуться… И рассчитали все правильно, мерзавцы: не слышно, чтобы было какое-то расследование, чтобы их искали. Мятеж, как и война, все спишет…

Нашли ее наутро, похоронили здесь, в городке. Отец так никогда здесь и не появлялся – кажется, был убит, земли перешли к каким-то дальним родственникам, известным совершеннейшей лояльностью к австрийской короне. Даже ее имя удалось узнать только год спустя, до того надгробие оставалось безымянным.

Ну а потом она стала появляться. Отец Каэтан особо уточнил: никто не знает точно, через сколько времени после смерти. Может быть, через несколько лет. «Сами понимаете, пан надпоручник, – сказал он, – это ведь не какое-то природное явление, за которым ведут систематические наблюдения ученые, совершенно ничего похожего. Многое пришлось восстанавливать по крохам, по крупицам, когда лет через сорок после смерти панны Беаты здесь вместо умершего ксендза появился отец Ксаверий».

Вот он-то, по словам отца Каэтана, как раз и применил то, что заслуживает названия научного подхода. Скорее всего, просто-напросто от скуки. Человек был молодой, шляхетского происхождения, образованный, знавший языки, несомненно, рассчитывавший на нечто большее, чем убогая парафия в сельской глуши («И духовные особы не полностью свободны от иных мирских страстей», – философски уставился в потолок отец Каэтан). Но что поделать, распоряжения церковного начальства подлежат столь же безукоризненному исполнению, как военные приказы для солдат. Отец Ксаверий должен был здесь скучать невероятно и, узнав о Голубой Панне, прямо-таки набросился на эту историю, как ученый муж на редкую окаменелость…

Как он сам писал в своих «Заметках о Голубой Панне», ему пришлось нелегко. Деревенская психология, крестьянский образ мыслей и жизни, пан надпоручник. Даже если знают все поголовно, от старых до малых, разговоров никаких не ведется даже меж своими – ну, разве что на гулянке, когда все выпили изрядно, или меж молодежью, когда хлопцы пугают девушек страшными рассказами… Правда, у священника есть одно несомненное преимущество: ему порой немало интересного рассказывают на исповеди или последнем помазании…

Картина понемногу сложилась следующая. Панна Беата, точнее, Голубая Панна, иначе ее в народе и не именовали, стала появляться на больших дорогах этого и соседнего повятов – в тумане, в рассветном полумраке, в вечерних сумерках. Никогда не представала в виде жуткого чудовища или окровавленного трупа, всегда оказывалась такой, какой ее видел и я: прямо-таки живой обычный человек, очаровательная девушка в синем экипаже, запряженном великолепным конем. Как часто появлялась, отец Ксаверий установить так и не смог, ограничившись формулировкой «полагаю, несколько раз в месяц». Он пытался вывести регулярность, связать ее появления с церковными праздниками, днями недели и даже фазами Луны – но отступился, поскольку, как сам писал, не мог располагать точной статистикой появлений. Одно выяснил точно: в годовщину своей смерти она всегда появлялась на дороге, на том месте.

Никто никогда не слышал, чтобы от нее случился вред гражданским. Это убеждение было стойким и повсеместным. Повстречавшие ее крестьяне или горожане втихомолку клялись и божились, что она попросту проезжала мимо, гордо вздернув голову, не удостоив и легкого кивка. Как всегда случается, многие из «лицезревших» попросту врали – но были и те, кто ее в самом деле видел.

Столь же стойким и повсеместным было другое убеждение – что Голубая Панна охотится на военных. Встретив человека в мундире, очаровательно улыбаясь, предлагает подвезти – и неосмотрительно севший к ней в экипаж бедолага исчезает бесследно. Как не бывало. Велик, конечно, соблазн списать все на фантазии темного мужичья – но отец Ксаверий, по-видимому увлеченный уже не на шутку, отыскал кое-какие небезынтересные факты: за сорок лет в двух повятах бесследно исчезли шестеро военных. Австрийский офицер, решивший поудить карасей на тех самых озерах. Двое австрийских пехотинцев, в разное время оказавшихся на большой дороге вечерней порой. Трое здешних, крестьянских парней-поляков, отслуживших в австрийской армии и возвращавшихся домой. Судя по трем последним, Голубая Панна не делала ни малейших различий меж австрийцами и единокровными поляками, достаточно, чтобы человек был одет в военный мундир. Всякий раз назначалось полицейское следствие, но ни разу не удавалось отыскать ни тел, ни свидетелей, ни следов преступления, ни улик.