Элегантность ежика - Мюриель Барбери

В этот момент я очень ясно поняла, что либо сошла с ума, либо попала на небо, потому что невнятный поначалу звук стал вполне отчетливым и, как ни дико, похожим на мелодию Моцарта.

А точнее, на Confutatis из его «Реквиема». «Confutatis maledictis, Flammis acribus addictis!»[20]— выводил прекрасный хор. Я вконец обезумела.

— У вас все в порядке, мадам Мишель? — раздался за дверью голос месье Одзу или, скорее, святого Петра, приставленного к вратам чистилища.

— Я… не могу открыть дверь! — простонала я.

Кажется, я хотела убедить месье Одзу в своей тупости?

Мое желание исполнилось.

— Возможно, вы поворачиваете головку не в ту сторону, — чрезвычайно учтиво подсказал святой Петр.

Проходит какое-то время, прежде чем эта мысль проникает в мой мозг и медленно доползает до нужной извилины.

Я поворачиваю головку в другую сторону.

Защелка открывается.

Confutatis умолкает. Меня окатывает благодатная тишина.

— Я… — сказала я месье Одзу — это все-таки он! — Я… вы… «Реквием»?

Ох, лучше б мне назвать своего кота Галиматьюном.

— Наверное, вы испугались! А я вас не предупредил! Это японское изобретение, которое моей дочери захотелось перенести сюда. Когда спускаешь воду, включается музыка — так приятнее, понимаете?

Я понимала только, что мы стоим в коридоре, на пороге туалета и что положение — смехотворнее некуда.

— А-а! — промычала я. — Ну да. Я очень удивилась. (А память о грехах, едва лишь я опомнилась, развеялась как дым.)

— Не вы первая, — деликатно сказал месье Одзу, но мне почудилось, что верхняя его губа смешливо дрогнула.

— «Реквием» в туалете — какой… оригинальный выбор. — Я постепенно приходила в себя, но, сказав это, ужаснулась — куда меня несет! Между тем мы все так же стояли в коридоре, лицом к лицу, переминаясь и не очень понимая, как себя вести.

Месье Одзу смотрел на меня. Я — на него.

Вдруг что-то странно клокотнуло у меня в груди, как будто дверца приоткрылась и захлопнулась. Потом тихонько затряслось все тело, и унять эту дрожь я никак не могла, а тут еще — только этого и не хватало! — трясучка, похоже, перекинулась на плечи месье Одзу.

Но мы еще стояли в нерешительности.

С губ месье Одзу слетело еле слышное «кху-кху-кху».

И точно такое же слабенькое, но непреодолимое «кху-кху-кху» затрепетало у меня в горле.

«Кху-кху-кху», — тихонько давились мы оба и недоверчиво глядели друг на друга.

Потом его «кху-кху» пробилось и усилилось.

Мое же перешло в регистр сирены.

Мы снова посмотрели друг на друга, а «кху-кху-кху» рвалось из легких все неудержимее. Стоило ему утихнуть, как мы снова встречались глазами и начинался новый спазм. У меня от смеха заболел живот, по щекам месье Одзу катились слезы.

Не знаю, сколько времени мы хохотали так перед раскрытой дверью в туалет. Пока не обессилели вконец. И лишь тогда, не потому, что отсмеялись, а просто от усталости, унялись.

Первым вышел на финиш месье Одзу.

— Пойдемте назад, — проговорил он, с трудом переводя дух.

— С вами не соскучишься, — это первое, что сказал месье Одзу, когда мы вернулись на кухню и я, поудобней устроившись на своем табурете принялась потягивать теплое сакэ, которое честно говоря, не очень-то пришлось мне по вкусу. — Вы необыкновенная личность, — продолжил месье Одзу и подвинул ко мне белую пиалу с мелкими пельмешками, судя по виду не жареными и не сваренными на пару, а как бы то и другое вместе. Рядом с пиалой он поставил чашечку с соевым соусом и объявил: — Гиоза.

— Напротив, — возразила я. — По-моему, я самая обыкновенная. Консьержка как консьержка. И жизнь у меня самая что ни на есть заурядная.

— Консьержка, которая читает Толстого и слушает Моцарта. Вот не знал, что это обычное дело среди ваших коллег. — Месье Одзу хитро мне подмигнул.

Он по-домашнему расположился справа от меня, вооружился палочками и тоже стал уплетать свою порцию гиоза.

Никогда в жизни мне не было так хорошо. Как бы сказать? Первый раз я чувствовала себя настолько спокойно в присутствии другого человека. Даже с Мануэлой, которой я бы доверила свою жизнь, я не ощущаю себя в полной безопасности, потому что между нами нет такого взаимопонимания. Одно дело — доверить жизнь, и совсем другое — открыть душу; я люблю Мануэлу, как сестру, но не могу разделить с ней ту малую толику мыслей и эмоций, которые составляют смысл моего несуразного существования и которые я скрываю от всего мира.

Я подцепляла палочками и отправляла в рот гиоза с кориандром и пряным мясом и удивительно непринужденно болтала с месье Одзу, как будто мы были знакомы целую вечность.

— Ну, надо же и мне как-то развлекаться. Я хожу в районную библиотеку и беру там все, что есть.

— Вы любите голландскую живопись? — спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Если бы вам сказали, что можно спасти что-нибудь одно: или голландскую живопись, или итальянскую, — что бы вы выбрали?

Мы вступили в шуточный диспут, я с жаром защищала кисть Вермеера, но очень скоро оказалось, что по сути наши мнения сходятся.

— По-вашему, это кощунство? — спросила я.

— Ничуть, мадам, — ответил он, изящно помахивая пельменем над пиалой, точно маятником, — ничуть! Можете ли вы себе представить чтобы для украшения коридора я заказал копию Микеланджело? Лапшу надо окунать вот в этот соус, — продолжал он и поставил передо мне плетенку с длинной лапшой и сине-зеленую миску, от которой пахло… фисташками. — Это залу рамен, блюдо из холодной лапши, соус нему подают сладковатый. Попробуйте и скажите, как вам понравилось. — Он протянул мне большую полотняную салфетку. — Тут неизбежны некоторые издержки, смотрите не испачкайте платье.

— Спасибо, — откликнулась я, зачем-то прибавив: — Оно не мое. — И, совсем осмелев, призналась: — Понимаете, я давно уже живу одна, никуда не выхожу. И, боюсь, превратилась дикарку.

— Если вы и дикарка, то весьма культурная, — улыбнулся месье Одзу.

Лапша с фисташковым соусом была изумительно вкусная. А вот состояние платья Марии оставляло желать лучшего. Не так-то просто обмакнуть в жидкий соус целый метр лапши запихнуть в рот, не забрызгавшись. Месье Одзу расправлялся со своей очень ловко и довольно шумно, поэтому и я без всякого стеснения засасывала длинные петли.

— Нет, серьезно, — сказал месье Одзу, — это поразительно! Вашего кота зовут Лев, моих кота и кошку — Левин и Кити, мы оба любим Толстого и голландскую живопись и живем в одном подъезде. Какова вероятность такого совпадения?