Русская красавица. Анатомия текста - Ирина Потанина

— А мы с тобой знакомы давно, — шепчу в ответ, и без всякого принуждения усаживаюсь к нему на колени. Лицом к лицу. — Не помнишь меня что ли? Это же я, я, родненький!

Ожидаемый шок его вовсе не отпугнул. Скорее раззадорил.

— Правда? — одной рукой обхватил за талию, вцепился в обтянутое джинсами бедро, другой — ищет грудь под курткою. Нашел! Отстраняюсь, всем телом вздрагивая.

— Сидеть! Не поняла, что ль? — грубо рычит, усилив хватку.

А вот взять сейчас, плюнуть на все возможные последствия, отдаться этому уроду мускулистому, расслабиться… Что значит «как»? Что значит «зачем»? Да чтоб оправдать ваше мнение обо мне, госпожа Бесфамильная! Вы ведь именно потаскушкой меня видеть изволили! Похотливой, беспринципной, но забавной шлюшечкой!!! Ну, так смотрите!

— Нет, милый, это ты не понял, наверное… — улыбаюсь вполне однозначно, мягко развожу его руки в стороны, погасив возникшее вдруг сопротивление многообещающим шепотком в самое ухо. Зубами хватаюсь за собачку змейки, медленно расстегиваю куртку… Под ней все раскурочено — ширинка разорвана, рубаха распахнута. Мужик — явно больной и глубоко озабоченный. Волосатое пузо покрыто засохшей белой корочкой… Лохмотья семейных трусов сбились куда-то на бок… Играю заинтересованность, а в голове отчаянно пульсирует: «Пора — не пора? Пора — не пора?»

Осторожно привстаю, якобы, чтоб присесть на корточки, еще раз проверяю, далеко ли сейчас опасные руки, вскакиваю. Бегу, бегу, бегу! Вагон пролетая на одном дыхании, не зная, ни что творится впереди, ни что сзади. Распахиваю дверь… Слава богу! Там люди. Спасительные люди с милыми, посиневшими губами… Замираю, не до конца еще веря. Вместе со всеми падаю на стену, от резкого торможения электрички. Сквозь разбитое стекло окна вижу уже родного своего Павлушеньку. Едва дожидаюсь остановки, прыгаю, ныряю ему под пальто за пазуху и плачу, плачу, рыдаю без объяснений, содрогаясь от смеси отвращения к самой себе с животным страхом и слабостью…

В дальних рядах перрона вдруг воцаряется шумиха и паника. «Милиция!» — истошно кричит кто-то, будто увидел привидение. «Держи его!» — запально орут мужские голоса. И вот моего недавнего врага уже ведут с заведенными за спину руками к зданию станции. Он не сопротивляется, в ярком свете фонарей выглядит дряхлее и еще противнее. Идет, в распахнутой куртке, с вываленными наружу лоскутами рубашки и трусов. Безумно шарит слезящимися глазами по перрону, мычит что-то невнятное.

— Пьяный или сумасшедший, — Павлуша отворачивается, передергиваясь. — Всякое в жизни бывает, — вздыхает сочувственно. — Бедный мужик! — прижимает меня к себе со снисходительной нежностью. Типа, подбадривает: — Людям вон как плохо бывает, а ты ревешь чуть что… Болезненная нервность, Сонечка, она кроме шарма, прибавляет еще шансы на помешательство. Не забывай о примере Марины…

Ну что тут можно сказать? Лезу в Павлушин карман за сигаретами, понимаю, что никогда не расскажу Павлуше о случившемся, заставляю себя не думать о том, как хорошо было бы поплакаться Бореньке, как он сразу понял бы ситуацию, и утешил бы меня, сказал бы, что поступила правильно…

— Снова куришь? Кто опять надоумил? — каждый раз, когда я притрагиваюсь к сигарете, Павлуша задает мне сей дурацкий вопрос. То есть задает он его очень-очень часто…

Ну не склероз же у него, честное слово, не забывает же он всякий раз, что я — агрессивно и активно курящая женщина! И даже высказывания живых классиков я ему цитировала на этот счет: «Скорее брошу тебя, чем сигареты!» — смеялась, вызывающе. И все это он знает, но считает ничего не значащими шутками. Ну, как так жить? С маниакальным упорством ведет себя так, будто удивляется моим вредным привычкам. У Павлуши поразительное свойство — он безгранично верит в мою стопроцентную хорошесть. Прямо не я, а смесь всех нравящихся Павлуше достоинств: и «женская скромность» (это название отчего-то числится у него первым среди необходимых девушке плюсов, а у меня вызывает зубную боль, и приступ тошноты), и тягу к прекрасному, и порядочность и серьезность в планировании будущего… Все плохое во мне, по его мнению — результат дурного влияния окружающих (ведь я на его взгляд еще и очень покладистая и податливая), все хорошее — от природы, которая нарочно постаралась, чтобы у Павлуши была самая «замечательная и уютная девушка в мире».

Никогда не думала, что со временем такое отношение станет мне в тягость, начнем слишком обязывать и раздражать. Разве любовь может раздражать? А такое идеализирование — это, конечно же, любовь… И значит, я должна, просто обязана немедленно распахнуть душу, вывалить оттуда все гадкое и оставить ее светлой и чистой. Для Павлуши и нашего будущего ребенка!

— Уже почти бросаю, — подлизываюсь, невинно улыбаясь. — Видишь, даже в поездку сигареты не взяла… Я молодец?

На самом деле я забыла сигареты у Бореньки, отчего страшно страдала всю дорогу, и мрачно напевала — то актуальное Земфирино /если бы можно в сердце поглубже спрятать портреты, / я на память оставлю свои сигареты/, то менее похожее на нашу реальную ситуацию, но очень стильное Чижовское: /ты ушла рано утром, чуть позже шести/. Только вместо /на пачке эЛэМа, нацарапав «прости»/ я скороговоркой произносила: «на пачке Мальборо Лайтс ничего так и не нацарапав», отчего хороший блюз становился похожим на гнусный рэп, и Боренька демонстративно морщился, а я зачем-то заплетала ему в две косички бороду. Скорее, чтобы лишний раз прикоснуться, чем от внимания именно к бороде. Ах, Боренька…

— Ты — умничка! — Павлуша обожающим взглядом отвлекает от неправильных мыслей и предлагает опереться на свой локоть. Как и положено степенной правильной паре, мы неспешным шагом покидаем платформу.

А ведь Павлик даже не спросил, отчего я плакала!

— Ну, кто вас, женщин, разберет, — смущается он от моего упрека. — Я так привык, что все вы часто плачете. Ну, вот решил, что теперь и ты начала. Мало ли… Может, у тебя просто настроение такое было. Или там случилась мелочь какая… Если б что серьезное было, ты бы мне рассказала. Потому и не стал спрашивать.

И ничего не попишешь! Все правильно, все доброжелательно, все с теплотой! И отчего ж я стала такая гадкая, что мне от такой теплоты только душно делается?

Мимо проводят моего недавнего обидчика (непонятно теперь, кстати, кто кого обидел, может мне его теперь «пострадавшим» надо мысленно величать). На этот раз мой маньяк идёт, не озираясь, достаточно целеустремленно, весь застегнутый и в сопровождении милиционера.

От воспоминаний о пережитом унижении (… а что, что мне было тогда делать? Драться с ним, что ли? Так ведь только хуже бы тогда все закончилось…а так его может еще не посадят, а лечиться отправят…правда ведь?) мне опять хочется выть. Я сдерживаюсь, ради спокойствия Павлика.

Маньяк вдруг остановливается под фонарем, показывает на автобус, пыхтящий вдали, благодарно пожимает руку милиционеру и… бежит к остановке. Милиционер спокойно кивает вслед.

Как? Куда? Да ведь он же?!

Обалдев, я наблюдаю, как в этот же автобус садится парочка говорливых молоденьких девочек. Грустная женщина, лет сорока, мечтательно грызет дужку очков, стоя в очереди к билетерше… Маньяк галантно подает ей руку возле подножки автобуса. Они отъезжают…