Повседневная жизнь Франции и Англии во времена рыцарей Круглого стола - Мишель Пастуро

Форма фигур зависела от местности и уровня игры. Для повседневных игр уже делали стилизованные фигурки из кости или дерева, и никаких правил их изготовления не существовало. Для парадных же игр фигурки вытачивали из слоновой кости, эбенового дерева, янтаря или яшмы. Каждая из них служила определенным символом. Три оставались практически неизменными: король всегда с короной на голове; конь – всадник верхом на коне; пешки – в виде легковооруженных солдат. Форма остальных трех фигур варьировалась. Ферзя мог представлять сидящий человек с лицом, как у короля, но без короны, иногда – под влиянием куртуазной культуры – вместо него выступала дама. Alfin изображался в Англии и Западной Франции как епископ, во Фландрии и Рейнской области – как граф; в других районах – как пожилой человек, дерево или животное. Наконец, ладья могла быть сделана в виде тяжеловооруженного солдата или животного с башенкой на спине, а чаще представлялась целой сценой с участием двух персонажей: Адама и Евы, святого Михаила, убивающего дракона; двух переплетенных чудовищ, двух рыцарей, сражающихся копьями. У каждого играющего имелось по 16 фигур, перед началом партии их расставляли так же, как и в современной игре. Причем с одной стороны выстраивались белые, а с другой – не черные, а красные. В области шахмат царили те же символы, как и во всем остальном: до XIV века в сознании западного человека белому цвету противопоставлялся не черный, воспринимавшийся отсутствием цвета, как такового, а красный – цвет цвета.

В первой главе нашей книги мы рассказывали о бракосочетании, его религиозном, экономическом и юридическом аспектах. Мы намеренно не упоминали о любви. Во времена рыцарских романов, как и в любую другую эпоху, семейная жизнь и сердечные склонности – это две совершенно различные области, которые могут находиться между собой как в полной гармонии, так и в абсолютном разладе.

Говорить о любви в конце XII века – значит, вести речь о куртуазной любви, воспетой трубадурами, труверами и романистами, то есть о новой манере любить, в чем-то довольно современной. Действительно, литературные произведения представляют историку самую полную и самую пленительную картину эмоциональной жизни. Но насколько она верна на самом деле?

Выражение «куртуазная любовь» никогда не употреблялось средневековыми авторами; они предпочитали говорить «bonne amor, vraie amor» – прекрасная любовь, истинная любовь, и особенно «fine amor» – утонченная любовь. Термин «куртуазная любовь» является изобретением современной критики, причем довольно неудобным, поскольку включает в себя несколько различных понятий. В целом, можно сказать, что «куртуазная любовь» обозначает любовь, основанную на преклонении перед дамой; подобную любовь нам представляют поэты и романисты XII—XIII веков. Однако даже сама литературная проблема гораздо сложнее. Здесь необходимо принимать во внимание и социальное положение автора, и жанр, к которому он обращается; помнить о его таланте и намерениях; и, главное, уметь различить сквозь тонкую пелену символов и иносказаний живую, полную нюансов, изменчивую и трудно поддающуюся определению материю – любовь.

Ее древнее происхождение практически неизвестно. Однако можно с уверенностью утверждать, что первые появления в литературе «куртуазной любви» в самом начале XII века явились своего рода реакцией на религиозную мораль и обусловлены желанием изменить нравы и, возможно, саму область чувств. Действительно, для церкви любовь являлась «опасным» чувством: как причина супружеских измен, она посягала на таинство брака и ставила под угрозу спасение душ, даже между супругами ей полагалось сохранять умеренность и стыдливость. Вместе со святым Бернаром церковь XII века опиралась на цитату из святого Иеронима: «К чужой жене всякая любовь постыдна; к своей она должна быть умеренна; тот изменяет, кто слишком горячо любит свою супругу» [90].

Первыми против этого учения выступили именно лангедокские поэты. Любовь для них не безумие, но мудрость. Она не обесценивала личность, а наоборот, укрепляла способности ума и сердца. С 1100 по 1280 год шесть поколений трубадуров утверждали, что любовь есть живительное начало, источник всяческих добродетелей, она делает человека великодушным и утонченным, покоряющим и покорным, радостным и чистосердечным одновременно. «Fin'amors» трубадуров не была только платонической, поэтому она требовала подчинения желаний строгой дисциплине. Влюбленный, полностью покоряясь даме, должен в течение длительного времени служить ей, не будучи при этом уверен в вознаграждении. Все свои силы ему следует посвятить тому, чтобы жить этой неопределенностью, совершенствуя свои моральные качества в соответствии с предписанным ему воздержанием и борясь со встречающимися препятствиями. Подобная этика покоилась на преклонении перед достоинствами дамы, неизменно всегда самой прекрасной и самой благородной. У некоторых поэтов она оказывается возведенной на абсолютную высоту: воздыхатель, находясь в состоянии, близком к религиозному созерцанию, влюблен в это собственное состояние влюбленности, или, в крайнем случае, он желает только желания. У других авторов влюбленный теряет всякую волю и индивидуальность, он не более чем ребенок, с которым любимая женщина делает все, что захочет: «Ради нее я готов быть лживым и искренним, полным верности и готовым к изменам, грубым и любезным, трудолюбивым и праздным, ведь именно ей дана власть унижать и возвышать меня» [91].

У романистов Северной Франции куртуазная любовь имеет менее возвышенную форму. Плотское наслаждение, хотя и не являлось главным, тем не менее занимало у них значительно большее место. Неуловимое сладострастие лирических поэтов превращается у них в настоящую чувственность. К тому же знание психологии становится подробнее и глубже, а персонажи – в частности женские образы – приобретают более отчетливые черты. Если трубадуры смогли заново изобрести любовь, то северные авторы всемерно способствовали возвышению женщины в литературе.

Однако любовь в рыцарских романах еще очень похожа на ту, что воспевали провансальские поэты. В ней также видели источник радости, доблести и добродетелей. Хотя иногда она и основывалась на супружеской верности (как в «Эреке» или «Ивейне» Кретьена де Труа), любовь чаще всего связывалась с понятием измены. То, чем владели, любили редко, поэтому супружеским узам противопоставляли пылкое преклонение влюбленного перед дамой. В более поздних произведениях часто встречается сравнение Ланселота, совершенного любовника, остающегося верным Геньевре даже когда ему угрожает бесчестие, и его антипода Говена, галантного кавалера, ветреного соблазнителя, неизменно пускавшегося в многочисленные любовные авантюры. Наконец, любовь, как у провансальских поэтов, так и у авторов рыцарских романов, развивается только в том случае, если сталкивается с различными трудностями: замужество дамы и ревность мужа, разница в социальном положении (воздыхатель всегда находится ниже дамы на социальной лестнице), дальние расстояния, злословие ненавистников, непонимание друзей.