Американха - Нгози Адичи Чимаманда

— В смысле?

— В смысле, я типа знаю, что в Китае едят кошатину и собачатину.

— У меня есть друг, дома, вот он любит собак. А я — нет, вот и все.

— О, — сказала Элена и глянула на нее, нахмурившись, как Джеки и Эллисон посмотрели на нее до этого, когда она сказала, что ни разу не посещала кегельбан, будто размышляли, как вообще можно стать нормальным человеком, не побывав в кегельбане. Ифемелу стояла на околице собственной жизни, делила холодильник и уборную, поверхностную близость с людьми, которых нисколько не знала. С людьми, жившими среди восклицательных знаков. «Великолепно! — часто говорили они. — Это великолепно!» С людьми, которые не терли кожу под душем: в ванной комнате громоздились шампуни, кондиционеры и гели, но не нашлось ни единой мочалки, и вот это — отсутствие мочалок — делало их для Ифемелу недосягаемо инопланетными. (Одно из самых ранних личных воспоминаний — ванная, ведро воды посередине, мама говорит: «Нгва, три между ног очень-очень хорошенько…», и Ифемелу чуточку перестаралась с луфой — чтобы показать маме, как здорово она может себя отмыть, и после этого несколько дней ковыляла, широко расставляя ноги.) Было в жизнях ее соседок нечто, происходившее по умолчанию, убежденная определенность, завораживавшая Ифемелу, так часто они говорили: «Пошли возьмем» — о чем угодно, что им нужно, будь то еще пива, пиццы, жареных куриных крылышек, алкоголя, словно это «возьмем» не требовало денег. Дома она привыкла, что люди сначала спрашивают: «Деньги есть?» — а потом строят подобные планы. Они бросали коробки из-под пиццы на кухонном столе, саму кухню оставляли в беспорядке на целые дни, а по выходным в гостиной собирались их друзья, холодильник набивали упаковками пива, на стульчаке возникали потеки засохшей мочи.

— Мы идем на вечеринку. Пошли с нами, будет веселуха! — сказала Джеки, и Ифемелу влезла в облегающие джинсы и блузку с американской проймой, одолженную у Гиники.

— Вы одеваться не будете, что ли? — спросила она своих соседок перед выходом — на всех троих были мешковатые джинсы, — и Джеки сказала:

— Мы уже одеты. Ты о чем вообще? — И хохотнула, словно намекая, что вот, дескать, еще одна иностранная патология проявилась.

Они отправились в студенческое землячество на Чеснат-стрит, где все топтались с крепким на водку пуншем в пластиковых стаканчиках, пока Ифемелу не свыклась с мыслью, что танцев не будет: здешние вечеринки означают топтаться и выпивать. Кругом мешанина затасканной ткани и растянутых воротов — студенты на вечеринке, вся одежда определенно изношена. (Годы спустя в блоге появится текст: «Что касается приличной одежды, американская культура до того самодостаточна, что не только не утруждает себя учтивостью самопредставления, но и превратила это в добродетель. “Мы слишком обалденны/заняты/круты/ненапряжны, что не морочим себе голову тем, как выглядим в глазах других людей, и поэтому ходим учиться в пижамах, а в магазин — в нижнем белье”».) Все постепенно напивались, и кто-то уже вяло лежал на полу, а прочие достали фломастеры и принялись писать на оголенной коже павшего: «Отсоси мне. Жмите, Шестые!»[96]

— Джеки сказала, ты из Африки? — спросил ее юнец в бейсболке.

— Да.

— Вот это круто! — произнес он, и Ифемелу представила, как рассказывает об этом Обинзе и как будет изображать голосом эту фразу.

Обинзе вытащил из нее всю эту историю до последней нитки, перебрал все подробности, задал уйму вопросов, а иногда смеялся, и эхо летело вдоль телефонной линии. Она пересказала ему слова Эллисон: «Эй, мы идем взять перекусить. Айда с нами!» — и Ифемелу решила, что это такое приглашение, а значит, как это бывало с приглашениями дома, Эллисон или кто-то еще будет платить за ее, Ифемелу, еду. Но когда официантка принесла счет, Эллисон прилежно занялась подсчетами, кто сколько напитков заказал, у кого была закуска из кальмаров, — чтобы никто ни за кого не доплачивал. Обинзе счел это очень забавным и в конце сказал:

— Вот такая она, Америка!

Ифемелу это показалось потешным только задним числом. Она с трудом скрыла растерянность от такого вот ограниченного гостеприимства, а также и от всей этой возни с чаевыми — оплатой пятнадцати или двадцати процентов от счета официантке, — что выглядит подозрительно похоже на взятку, насильственную и действенную систему взяточничества.

Поначалу Ифемелу забывала, что она — другой человек. В квартире в Южной Филадельфии ей открыла женщина с усталым лицом и ввела ее в сильную вонь мочи. В гостиной было темно, затхло, и Ифемелу вообразила, что все здание месяцами или даже годами пропитывалось запахом копившейся мочи и сама она ежедневно работала в этом мочевом облаке. В глубине квартиры стонал мужчина — низко, зловеще: стоны человека, которому, кроме этих стонов, больше ничего не осталось, и Ифемелу они напугали.

— Это мой отец, — сказала женщина, глядя на нее проницательно и оценивающе. — Вы сильная?

Объявление в «Городской газете»[97] подчеркивало, что понадобится сила. «Сильная сиделка. Платим наличными».

— На эту работу сил хватит, — сказала Ифемелу и поборола порыв выбраться из этой квартиры и бежать, бежать.

— Красивый акцент. Вы откуда?

— Из Нигерии.

— Из Нигерии. А там разве не война?

— Нет.

— Можно посмотреть ваши документы? — спросила женщина, а затем, глянув на водительское удостоверение, продолжила: — Как, простите, вы произносите свое имя?

— Ифемелу.

— Как?

Ифемелу чуть не подавилась.

— Нгози. «Н» — носовое.

— Ух ты. — Женщина с вечно утомленным видом, казалось, слишком устала, чтобы прояснять вопрос с двойным произношением.

— Сможете проживать?

— Проживать?

— Да. Жить здесь, с моим отцом. Есть свободная комната. Три ночи в неделю. По утрам его надо мыть. — Женщина примолкла. — Вы и впрямь худышка. Слушайте, у меня еще двое на собеседование, я с вами свяжусь.

— Ладно. Спасибо. — Ифемелу знала, что эту работу она не получит, и была благодарна.

Ифемелу повторила перед зеркалом, собираясь на следующее собеседование — в ресторане «Морской вид»:

— Я Нгози Оконкво.

— Можно звать вас Гоз? — спросил управляющий, после того как они пожали друг другу руки, и она согласилась, но, прежде чем сказать «да», помедлила — то была малейшая, кратчайшая пауза, но пауза, как ни крути. И Ифемелу задумалась, не потому ли не получила и ту работу.