Лето Господне - Иван Сергеевич Шмелев

него голова болит. Все себе голову полотенцем стягивал и в темноте сидел. Веточку какую-то принес из сада и в бутылку посадил.

— Для чего это вам? — спрашиваю.

— А это я сюрприз хочу для праздника… Очень стал странный, и я подумал, не тронулось ли у него тут. А раз ночью слышу, беспокойство у него в комнате. А это он с музыкантом рассуждает, и очень настойчиво:

— Одевайся, одевайся! Едем! Там электричество и котлеты… Супом тебя будут кормить…

А скрипач его молит:

— Что вы меня дергаете, Поликарп Сидорыч? Оставьте меня в покое!..

— Нет, нет! Дай мне дело совершить! Я докторам речь скажу… Нельзя тебе здесь, здесь температура высокая и от окон дует…

А у нас действительно высокая была температура: плюнешь — и примерзает.

Пристал и пристал к нему. И тот уж всячески отговариваться стал:

— У меня и калош нет, простужусь…

— Подарю тебе калоши!

— Да они мне велики… Я и здесь не умру…

— Умрешь обязательно! — молит Христом-богом, прямо смех. — А там вином тебя отпоят…

Тогда уж скрипач его зацепил.

— Вы хотите меня прогнать, боитесь, что за угол не заплачу! Так я опять скоро буду на работу ходить… Тут произошло молчание.

— В таком случае вам нельзя в больницу. Я этого не подумал…

А это в нем уж начиналось проявление. Возвращаюсь я поутру с дела, Черепахин не спит. Отпер мне в одеже и говорит по секрету с дрожью, а сам все за голову себя:

— С Натальей Яковлевной произошло… Плакала сегодня ночью, в три часа… Я не могу смотреть… Одна ездит ночью…

Думаю, может, это ему представляется. А он вполне рассуждает:

— Потому мамаши у них нет, а мужчинам может не показаться. Ежели кто их обидел! — Даже зубами заскрипел. — Что-то у них внутри есть…

Прошел я к Наташе — спит. Поставил самовар, сходил в булочную, а уж восемь часов, и, слышу, Наташа проснулась. Прошел к ней и спрашиваю, почему так поздно воротилась, дворник мне сказал.

А она мне гордо:

— Кажется, не маленькая! Сама зарабатываю и не даю отчета…

Волосы чесала, так и рвет гребенкой, даже трещат. Стал я ей выговаривать, а она шварк гребенку — и на меня:

— Ну, что вы на меня уставились? Когда только кончится проклятая жизнь!

— Да что с тобой? И Черепахин слышал, как ты ночью плакала…

— Ну и плакала! Хотела — вот и плакала! И отвяжетесь вы от меня с вашим Черепахиным!..

И кофточки швыряет, и по комнатам мечется…

— Спасибо, — говорю, — тебе…

Села чай пить, пощипала белый хлеб и на службу. Так ничего и не добился.

Недели две прошло. Раза три ночью возвращалась. Начнешь говорить, один ответ — не маленькая, у подруги в гостях была. И то на нее хмара нападет, сидит — дуется, то на мандолине бренчит. Опять завела. Не пойму и не пойму. И вот раз вечером прибегла из магазина — и одеваться. Перчатки лайковые по сих пор надела…

— Куда собралась?

В театр. Не могу я в театр Поехала. В четвертом часу ночи — звонок.

— Что так рано? — спрашиваю.

— Потому что не поздно!..

Дерзко так. Прошла мимо меня — шур-шур юбками. И так от нее духами. Перчатки сорвала, швырнула.

— Этого, — говорю, — я больше не дозволю! Не должна ты себя срамить!

— Мое дело!

— Как так — твое дело? А замуж-то я буду тебя отдавать?

Передернула она плечами, как, бывало, Колюшка.

— Не собираюсь!.. И вот что я вам скажу. И вас я стесняю и себя… Все мне надоело… Лучше я буду отдельно жить.

Убила она меня этим словом.

— Все равно семьи нет… Только по утрам и видимся… И не своим голосом, а как насильно.

— А-а… вот как! Так ты свободной жизни захотела?! Ну, так ты прямо мне скажи, всади уж лучше нож в душу! Скажи, я тебя бить не буду!.. Захотела свободной жизни?

Отвернулась она и молчит. И больно мне и даже страшно стало оттого, что она не ответила.

— Скажи, Наташа! Детка ты моя, родная!.. Дернулась она и руки сжала.

— Ну, что я вам скажу? Что?

— Да ведь ты вся не в себе это время! Ну, посмотри мне в глаза!.. Ну, смотри… Смотреть не можешь?! Наталья! — говорю. — Лучше все скажи!

Подняла она на меня глаза и смотрит через голову, думает. Тогда решил я ее тронуть.

— Вот, — говорю, — мать на тебя глядит со стены… Ее ради памяти скажи мне… Зачем отца хочешь бросить? Для кого я жил-то?..

Кинулась она ко мне и прижалась.

— Если бы вы знали, как тяжело…

— Ну скажи, детка, скажи… — шепчу ей, а такая мука во мне…

— Неудобно мне у вас… У меня жених есть…

— Как жених?

— Василий Ильич… наш заведующий…

— Почему же я этого не знаю? И зачем тогда тебе уходить?! Нет, это не то!

— Он только сейчас не может жениться… ему бабушка не дозволяет…

Оттолкнул я ее. Сразу мне она тогда противна стала.

— Ложь! — говорю. — Ложь! Я все узнаю! Я завтра в фирму пойду!

— Вот вам крест! Я вам все скажу! — испугалась тут она. — Вы сами хотели этого! Я его полюбила. Он женится па мне…

Все тут я понял. И назвал я ее тут… И тут мне нехорошо стало. Прожгло меня наскрозь. Очнулся я на постели, — паралич левой стороны сделался.

Две недели пролежал, пока оправился. Ходила она за мной, и Черепахин помогал… И доктор ездил. И такая ласковая была, такая ласковая. Ночи просиживала. И как поправился я, она мне и говорит:

— Папаша, вы ошиблись… Василий Ильич сам с вами хочет говорить. Можно?

И вдруг и заявляется он, как наготове. И тогда я ему прямо сказал все, что так поступать нехорошо. Но он нисколько не смутился и стал, негодяй, оправдываться.

— Я люблю вашу дочь и сейчас бы женился, но бабушка не хочет… Она мне с миллионом сватает, а я человека ищу… Но она больше году не протянет, у ней сахарная болезнь, и все доктора в одно слово… Вот я и тяну, чтобы она меня наследства не решила… Она очень со средствами. И давай мне разъяснять:

— Мы получим от бабушки капитал и откроем магазин. И вы увидите, в какой жизни будет ваша дочь… Вот клянусь вам!

И перекрестился. А тут Наташа вышла и обняла меня. А тот-то мне свое поет:

— Это все предрассудок… Мы как муж и жена, только по-граждански. И я считаю вас за отца, потому что сирота… А вы приходите ко