Исправленная летопись. Книга 2. Тайны митрополита - Михаил Ремер

И ведь чем больше думал, да сопоставлял, да слова товарища своего вспоминал, так и все больше казалось ему, что само провидение не желало пускать пенсионера в Москву, подсовывая сначала Некомата, потом – всадников этих, а потом и хворь. Так, словно бы камень за камнем в торбу добрасывая, говоря: «Не иди! Худо в грядущем твоем наступит!» Но трудовик, по привычке своей переть против течения и обстоятельств всех, предпочитал не замечать их, напролом двигаясь… Хотя и оправдание тут было: князя на ноги ставить надо было. Вон как оклемался тот, так и у трудовика все мало-помалу выровнялось. Оно как сума та освобождаться начала. А раз так, то вновь в голову мысли полезли: река он или щепка в водах судьбы, раз такими знаками высшие силы корректируют его движение по траектории собственной судьбы. И получалось в конечном итоге так, что до гордого звания «хозяин собственной судьбы» ну никак не дотягивал он. Хотя и щепкой назвать ну вряд ли кто решился бы.

Ворочаясь и так и сяк, Николай Сергеевич, наконец поднялся на ноги и, накинув на плечи тулуп, тенью, так, чтобы ненароком не разбудить спящую в женской половине Матрену, выскользнул на крыльцо.

Морозило. Крепко. Задорно. Так, что щеки тут же прохватило легким пощипыванием, а по еще не восстановившемуся телу прошлась дрожь. С непривычки даже закашлялся Николай Сергеевич. Впрочем, то быстро прошло, и пришелец, облокотившись на ладно скроенные перила, залюбовался окружающим. Город. Пусть бы даже по современным меркам – село, но по сравнению с кельями Троицкого монастыря – мегаполис. Сонный, с невысокими срубами, ночью больше смахивающими на кем-то умело сделанную аппликацию. В нос ударили уже забытые запахи: едкие – из конюшен да коровников, сладкие – из-за стены Кремля, где сейчас вовсю ставились срубы взамен пожженных при наступлении Тохтамыша, прогорклые – из тут и там разбросанных погребов. Сонный брех собак, с тоски воющих на блюдце луны, крики петухов, да гулкие удары колотушек ночных сторожей, выхаживающих взад-вперед по вверенным территориям. А над всем этим – раскинувший свои крылья Млечный Путь. Безмолвный, неподвижный и величественный. Невольно залюбовавшись всем этим, Булыцкий и не заметил, как рядом, словно бы ниоткуда, появился сухой старик, замотанный в неимоверное тряпье.

– Подай, мил-целовек, на хлебуфек, во имя Хлиста! – проблеял он над самым ухом пенсионера, однако, не получив желаемого результата, тут же потеребил задумавшегося пенсионера. – Не погуби дуфу грефную.

– Чего? – очнувшись, пришел в себя Николай Серегеевич. – Ты чего тут?! – недовольный, что его покой был так грубо потревожен, набычился он, но тут же расслабился, поняв, что это – обычный нищий.

– Мил-целовек, не сгуби! – трясясь от холода, прогудел тот, едва шевеля разбитыми в кровь синими губами.

– Чей будешь-то? – глядя на несчастного, поинтересовался пришелец.

– А ницей. Ни роду, ни боялина, ни княся[75], – горько усмехнулся мужик.

– От того, что ли, на улице-то? – засуетился Булыцкий. – Не в сенцах-то чего?

– Хто ш последи ноци-то пустит? – сверкнув единственным глазом, огрызнулся тот.

– А ну, заходи, – распахнув дверь, пригласил Николай Сергеевич горемыку.

– Спасибо тебе, мил-целовек, – со статностью, никак не вязавшейся с внешностью, поклонился попрошайка. Затем, заметив недоумение в глазах собеседника, охотно пояснил. – Твелские мы. Мафтеловыми были, – зло сплюнул под ноги. Затем, следуя приглашению Булыцкого, поклонившись, прошел в дом.

– А здесь чего? – едва только незнакомец устроился у догорающего очага, поинтересовался трудовик.

– А то как ше, – жадно тянясь к огню, пробухтел тот, – княсья чего-то там вновь не поделили да алмиями длуг на длуга пошли. Мы со стариками да бабой, как пло то ушлыхали, так с мальцами в клепость тикать плосились… та с сосунками лазве утецешь-то? – шелелявил тот беззубым ртом. – Нас татале нагнали пелвыми, – хмуро замолчал он. – Потом, чуть подумав, добавил. – Бабу с девками к себе заблали, а мальцов, что защищать полезли, посекли. Лвать готов был! Субами! Кохтями! Что звель дикий! В глотку одному впился волком голодным. Насилу отодлали. Саблей в молду двинули… Ладно, хоть лукоятью; зив остался, хоть и без глаза. А может, бошку бы лучше снесли прочь; чего мне бобылем-то по свету шастать.

Теперь пусть при неверном, но свете костра, у Булыцкого появилась возможность хоть бегло, но разглядеть незнакомца. Невысокий, ссутулившийся и какой-то зажатый. Правый глаз был выбит мощным ударом чего-то тяжелого. В кровь разнесенные передние губы, выбитые передние зубы и, судя по тому, как кровила рана, произошло это не так давно, хотя, по рассказам судя, времени с осады Твери уж о-хо-хо сколько утекло, рыскающий по всей хате взгляд; Николай Сергеевич насторожился.

– И с тех пор не заживет никак? – придав лицу равнодушное выражение, поинтересовался пенсионер. – Вон, губы до сих пор кровят!

– С длушинником долоху не поделили, – мрачно отозвался тот. – Пьяный да садилистый. Как начал на молодуху садилаться, а я восьми да слово скаши попелек. Тот и ласбилаться не стал. Двинул в молду…

– А ты чего? А те, кто вокруг? Что, слово даже никто поперек не сказал?

– Кто я такоф?! – насупился собеседник. – Никто! И убить такого не хлех! А ему и потеха, да перед бабой той класануться; вон, мол, лихой какой! Сирого-то только ленифый не тлонет, – с горечью закончил он.

– Сирые на дружинников не лаются, – отвечал Булыцкий.

– А задираться нечего, – хмуро буркнул тот. – А то, как дружинник, там словесами сламными досфолено. А пелед Богом все лавны; хоть ты и убогий или латник. Я тоше заносился буть сдолоф! Тепель вот са холдыню сфою ласплачифаюсь.

– За гордыню? – невесело усмехнулся Булыцкий. – А что гордыня-то есть?

– Голдыня? – пожал тот плечами. – Голдыня – выше Бога себя стафить. Голдыня, по-своему все латить, да пес охлятки на запофети пожьи. Голдыня – воклух не фидеть никохо.

– И князь, ежели беда, да по-своему ладит все, тоже в гордыни?

– Ешели над семлей его педа – так и не хортыня. То от лиха уперечь – поль селдесная. А как по семлям по сосетским да с волохом на палу идти, так и холдыня! Как налот с семель опшитых слывать, так и голтфня. Кому хуто от тохо, что мы на землях своих плишились? Нашто слывать пыло? Вон, налод млет! Как улозай: пот симу самую внять с земли, да на чушбину.

– Так и задираться не надо было, – ответил Булыцкий. – Михаил Васильевич вон князю Московскому бед сколько наделал. И еще, не дай Бог столько же наделал бы! Предателей вон укрыл за стенами своими! Тебе-то почем знать: может, большую беду он так отвел в сторону? Других хулить, всего не понимаючи, не гордыня разве?!

– Шипко мудлено говолишь, – подумав, покачал головой калека. – Та только плок есть в словах твоих. Ты плости, ешели слофа мои опители тепя. Мош и зря я князя хулю та и ф доме твоем. Нет, чтобы спасипо сказать; плиютил доблый шеловек, та помелснуть как сопаке не тал, а я – са свое. Ясык так то топла не тофетет! – зачем-то перекрестив рот, закончил он.