Комната влюбленных - Стивен Кэрролл

Момоко была бы рада пересесть, но вокруг яблоку было некуда упасть. На счастье, расположившаяся рядом с ней группка снова замкнулась в себе. Больше ее никто не трогал. Губная гармошка играла до боли знакомые американские танцевальные мелодии. Лучше бы ей их вовсе никогда не слышать. Веселые наигрыши перемежались все тем же хриплым, прокуренным смехом, рассказами о скитаниях и пережитых горестях. Момоко мучилась от голода и жажды, но она твердо знала, что высидит эту ночь и дождется поезда в Нару. У родителей там домик. Может быть, он все еще ждет ее. Главное, она уедет отсюда.

До сих пор ей как-то удавалось скользить над всем этим отвратительным, копошащимся и клокочущим хаосом, отгородиться от него, сделать вид, будто его не существует. Ведь у нее была ее комната. Ставшая с известных пор их комнатой. А теперь стены рухнули, и она оказалась на холодном перроне в окружении бездомных и бродяг. Жалко куталась в пальто и спрашивала себя, куда же пропал их уютный мир, их укромный покой, в котором они жили, любили и играли.

Момоко не вернулась. Волчок ждал и ждал, но она не вернулась. Не написала ни строчки. Никак не дала о себе знать. Просто исчезла. Это было в порядке вещей. Тысячи людей ежедневно уезжали из столицы в провинцию — переждать, пока город не восстановят. Подумаешь, какая-то девушка исчезла.

Наутро Волчок помчался на студию, ворвался в режиссерскую будку, но никого там не застал. Никаких передач в это утро не записывали. Он обошел все отделы, заглянул во все кабинеты, но Момоко никто не видел. Наконец сел на крыльце, отчаянно пытаясь распутать этот абсурдный клубок. Сколько раз она проходила тут в конце рабочего дня! Не может быть, что она никогда больше не появится, никогда не подбежит к нему, не возьмет за руку. Не посмотрит украдкой в вагоне трамвая, не заварит чаю у себя в комнате, не улыбнется из-под пухового одеяла.

Всякий раз, когда кое-как залатанный поезд должен был увезти его в очередной порт или провинциальный городок, Волчок со смутной надеждой всматривался в вокзальную толпу. В трамвае он открыто разглядывал пассажиров, однажды даже тронул за плечо какую-то девушку. Но лишь для того, чтобы извиниться и выскочить на ближайшей остановке. Беззастенчиво заглядывал в лица прохожих. Чтобы встретить холодный взгляд незнакомых глаз.

Однажды он поехал в Нару и нашел домик, куда родители Момоко переехали после той страшной бомбежки. Даже побеседовал с ее матерью, которой отрекомендовался как коллега дочери, посидел на деревянной скамейке, что когда-то смастерил ее покойный отец, полюбовался на созданный им сад камней. Как бы между прочим попытался выяснить, где теперь Момоко. В ответ ему предлагали еще чашечку чаю и на ломаном английском спрашивали, очень ли пострадал от воздушных налетов Найтсбридж. Постепенно беседа стала все чаще перемежаться вздохами, а паузы удлиняться вместе с вечерними тенями.

Люди майора Мартина были расторопны, они забрали Йоши еще до того, как Момоко успела принести с рынка купленные для него ботинки. Так что на исходе первой послевоенной зимы тот сидел под арестом, в ожидании трибунала: малозначительный военный преступник. Сколько Волчок ни пытался вмешаться, сколько ни пытался убедить Мартина, что произошла ужасная ошибка и арестованный юноша такой же военный преступник, как и он сам, майор оставался непреклонен: это, мол, уже не в его компетенции, процесс начался, и остановить его никак невозможно. Дело прояснится, и если молодой человек действительно невиновен, то все с ним будет в порядке. Сомнительное утешение для Волчка, который вбил себе в голову, что, освободив Йоши, спасет хоть какие-то обломки разрушенного им мира. Но это было не в его власти, как, впрочем, и все остальное. Женщина с волосами чернее воронова крыла выпорхнула у него из рук и улетела прочь.

Ясным весенним утром пять месяцев спустя военный джип отвез Волчка на аэродром Ацуги. Там ему предстояло подняться на борт видавшего виды Б-29 и через Гуам, Сингапур, Дарвин и Сидней возвратиться наконец в Мельбурн.

У взлетной полосы две парадные гейши встречали только что приземлившийся американский самолет. Они радостно кивали изящно убранными головками, приветливо улыбались и махали бомбардировщику своими кукольными ручками. Как завороженный глядел Волчок на плещущие на ветру пестрые рукава и плавные, будто танец, движения, глядел и не верил своим глазам.

Эти люди испили свое поражение до конца, до самой последней капли, так что оно проникло в сокровеннейшие глубины их душ. Происшедшее было столь огромно и непостижимо, что им оставалось лишь отдаться ему с полным самозабвением, принять его в себя и раствориться, как влюбленные в своей любви. Слово «любовь» неумолчным колоколом зазвенело у Волчка в голове. Он отвернулся и закрыл глаза. Но лишь для того, чтобы еще яснее видеть один и тот же неизменный, все заслоняющий образ. Такой он увидел ее тогда и такой будет видеть до конца своих дней: голова откинута, волосы разметались, кровь тонкой струйкой сочится изо рта, полный вызова и молчаливого укора взгляд.

Конечно, думалось ему, когда-нибудь время залечит сердечные раны и эти несколько месяцев станут тем, чем и должны являться на самом деле, — необычным, но уже давно пройденным этапом на жизненном пути. Годы спустя он будет вспоминать, как провел в оккупированном Токио несколько странных месяцев, служил переводчиком при тоскующих по дому солдатах, инспектировал школы в поисках оружия и нелегальной литературы, участвовал в великом деле возрождения страны, — так что впредь если они и попытаются вновь создать очередную империю, то разве что империю света. Да и сама Момоко станет не более чем воспоминанием. Может быть, в один прекрасный день ему случится войти в книжный магазин и какая-нибудь фраза или слово в наугад взятом с прилавка романе всколыхнет в нем давно ушедшие образы. Может быть, тогда перед ним промелькнет Момоко, промелькнет и снова исчезнет, оставив в душе легкую, скорее приятную печаль.

Июнь-июль 1973

Что это такое? Что могло так взволновать его, так приковать к себе взгляд? Не успел Волчок дойти до кабинета, а его неисправное сердце как обезумело и яростно погнало кровь по далеким закоулкам тела. Так бывало в далекой юности, когда он шел на свидание. Будто это он — робкий студент, представляющий свои незрелые труды на ее строгий суд. Нет-нет, надо и о здоровье подумать, его организм совсем не нуждается в такого рода переживаниях. Волчок твердил себе, что просто не мог не пойти на назначенную встречу, таковы его преподавательские обязанности. А в глубине души знал, что это совсем не так. Ведь в последнее время студенты редко искали с ним встречи, по большей части оттого, что он сам их всячески избегал, и весь факультет знал: профессора Боулера лучше не трогать. Так что Волчок был фактически избавлен от такого обременительного занятия, как беседы со студентами.

И все же ему хотелось ее видеть. Это было ясно с того самого мига, как она села напротив, рассыпав по плечам черные, как вороново крыло, волосы. Разница в летах нисколько не смущала ее. В его времена вряд ли было возможно беседовать со старшими с такой непринужденностью. Смысл ее слов лишь смутно доходил до Волчка. Он не мог не прийти, не ответить на зов. Этот зов, едва уловимый, не поддающийся описанию, прокрался под, казалось бы, несокрушимую броню его закаленного ума, познавшего все топкости текстуального анализа. И теперь этот ум, привыкший подвергать литературные тексты самому суровому суду и беспощадно отделять слабое от сильного, этот самый ум отдался во власть удручающе слезливого чувства, как будто он откликнулся на призыв, исходящий от этой девушки. Но не важно, пусть он слабый старик, он здесь.