Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе - Валерия Соболь

с внутренним субъективным опытом. И хотя Юркевич признает, что на практике для постановки точного диагноза врачу необходимо сочетать оба подхода и оба языка, в теоретическом исследовании дистанция между «языками психологии и физиологии» должна сохраняться, поскольку физиолог смотрит на объекты своего изучения со стороны и «видит в них явления, которые существуют в пространстве и изменяются во времени, не имея никакого отношения к нашему сознанию» [там же: 464]. «Гносеологический дуализм» Юркевича приводит его к противопоставлению двух различных диагностических подходов к человеческому страданию, которые во многом параллельны двум моделям диагностики любви как болезни, уже разработанным литературной традицией. То, что он выбирает форму вымышленной сцены диагностики, чтобы донести свою мысль, только подтверждает полемический потенциал этого литературного приема, использованного в наиболее значимых романах периода.

Сеченов и Кавелин

Споры о статусе психологии по отношению к физиологии (и лежащая в их основе проблема статуса «души» в ее отношении к процессам, происходящим в организме) достигли своего пика после публикации научного труда Ивана Михайловича Сеченова «Рефлексы головного мозга» (1864, отдельное издание – 1866), в котором постулировалась исключительно физиологическая основа психических явлений. Полемическое введение Сеченова сразу же поместило его работу в контекст вековой философской дискуссии, которая всегда была неотъемлемой частью истории любви как болезни: «Вам, конечно, случалось, любезный читатель, присутствовать при спорах о сущности души и ее зависимости от тела» [Сеченов 1952–1956, 1: 7]. Сеченов, однако, сбрасывает со счетов философскую традицию, связанную с этим вопросом, как не имеющую отношения к физиологии, и, в противоположность Юркевичу, использует чисто функциональное определение души:

Мы не философы и в критику этих различий входить не будем. Для нас, как для физиологов, достаточно и того, что мозг есть орган души, т. е. такой механизм, который, будучи приведен какими ни на есть причинами в движение, дает в окончательном результате тот ряд внешних явлений, которыми характеризуется психическая деятельность [там же: 9].

При изучении мозга русский ученый ставит перед собой цель открыть законы, лежащие в основе внешних проявлений психической деятельности.

Как следует из названия книги, в основе теории Сеченова о работе мозга лежит принцип рефлекса – непроизвольного нервно-мышечного или нервно-гландулярного ответа на внешние раздражители. Различные виды психической деятельности, отмечает Сеченов, имеют одну общую особенность: они все приводят к мышечному движению, и романтическая любовь не служит исключением:

Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге – везде окончательным фактом является мышечное движение [там же].

Таким образом, не только самые заурядные и непроизвольные действия, но даже самые высокие виды психической деятельности могут быть описаны как простые рефлексы. Все они стимулируются внешним чувственным раздражителем, и все завершаются физическим действием или словесной активностью, то есть, по сути, мышечным движением[263].

Сеченов представил свое исследование как сугубо научную работу, не затрагивающую философские и уж тем более литературные вопросы, такие как любовная болезнь; вместе с тем работа явно была адресована той же широкой аудитории, что и литературные произведения в журнале, в котором Сеченов надеялся опубликовать свой трактат. Во введении ученый назвал своей целью «пустить в общество несколько мыслей относительно психической деятельности головного мозга» [там же: 8]. Написанная в популярном стиле, легко доступном неспециалисту, книга сразу же стала библией радикальной молодежи 1860-х[264]. Ученик Сеченова, выдающийся русский физиолог Н. Е. Введенский вспоминал впоследствии:

Вероятно, не было ни одного образованного читателя в шестидесятых и семидесятых годах прошлого столетия, который не прочел бы этой книги. Среди университетской молодежи она пользовалась такой популярностью, что считалось обязательным для общего образования знакомство с этим сочинением. Естественно, что оно производило глубокое впечатление на читателей. Насколько оно привлекло и очаровало одних, настолько же пугало другую часть их, более консервативную и робкую по отношению к новой и оригинальной мысли, эти читатели смотрели на сочинение так же, как и правящие сферы (цит. по: [Каганов 1948: 17–18]).

Несложно догадаться, что именно в идеях Сеченова «пугало» консервативную читательскую аудиторию и правительство. Представление о том, что все виды умственной и эмоциональной деятельности действуют на основе рефлекса, бросала вызов христианской концепции души как данной Богом сущности, отличной от материального тела и превосходящей его. Утверждение Сеченова о том, что все действия человека берут начало во внешнем мире, вне его организма, и предопределены сторонними обстоятельствами, которые вызывают рефлекс, отменяет понятие свободы воли, столь важное для христианской этики. Анализируя поведение младенцев и детей и их переход от конкретного к абстрактному мышлению, ученый исчерпывающим образом показал, что даже такие высокие формы психической жизни, как идеалы, моральные принципы и страсти (включая любовь), по сути являются рефлекторными механизмами. «…в основе нашего страстного поклонения добродетелям и отвращения от порока, – утверждал Сеченов, – лежит не что иное, как чрезвычайно многочисленный ряд психических рефлексов…» [Сеченов 1952–1956, 1: 112]. Интересно, что, несмотря на попытку Сеченова придать эмоциям (или «страстям», как он их называет) чисто физиологическую основу, его научная теория любви во многом обязана литературным образцам. Эта тенденция, как я утверждаю в другой работе, проявляется как в романтическом дискурсе, используемом ученым при анализе влюбленности, так и в трехчастной повествовательной структуре, которую он применяет для описания ее развития [Sobol 2007: 54–74; Соболь 2020].

Потенциально (хотя, скорее всего, непреднамеренно) революционные последствия трактата Сеченова стали ясны властям практически сразу[265]. Первоначальное название работы ученого, однозначно представлявшее психические явления физиологически обоснованными, – «Попытка ввести физиологические основы в психические процессы» – было отвергнуто цензурой, и его исследование под новым заглавием «Рефлексы головного мозга» вышло не в широко читаемом «Современнике», для которого оно первоначально предназначалось, а в более специализированной газете «Медицинский вестник». Когда в 1866 году расширенная версия «Рефлексов головного мозга» вышла отдельной книгой, она была запрещена, а власти потребовали суда над ученым на том основании, что его «материалистическая теория» проповедует механический детерминизм, подрывает христианское представление о свободе воли и «ведет положительно к развращению нравов» [Терехов 1956: 66][266]. «Дело Сеченова» в итоге было прекращено, но последствия его научной теории не переставали беспокоить русское общество и вызывали литературные отклики в течение последующих десятилетий.

Известная дискуссия Сеченова и К. Д. Кавелина, развернувшаяся на страницах либерального журнала «Вестник Европы» в начале 1870-х годов, – лишь один из примеров продолжающейся полемики вокруг трактата Сеченова. В пространной статье «Задачи психологии» (1872), посвященной, что примечательно, Грановскому, который, как мы помним (см. главу 3), был горячим сторонником идеи бессмертной души, профессор права Петербургского университета Константин Кавелин, отдавая должное открытию Сеченовым механизма центрального торможения, отверг детерминистское восприятие ученым психической жизни и зависимость психологии от физиологии. Провозглашая единство человеческой природы, Кавелин все же настаивал на относительной независимости человеческой психики и тем самым неизбежно скатывался к дуализму, который сам так яростно отвергал:

В самом деле, если психические явления совершаются не вообще в теле, а только в известных его органах, образующих особую систему; если прочие части тела не имеют прямого отношения к психической жизни, не принимают в ней непосредственного участия, то отсюда следует, что