Океания - Роман Воронов

class="p1">Твердыню собственного «я».

Список подозреваемых

С сердцем, полным противоречий, от боли, порой ощущаемой физически, за страдания телесные, что принял Сын Божий, сошедший на землю с Любовью, дабы покинуть ее через Вознесение, оставив человекам изуродованное тело, Слово Истины и Надежду, до жалости к себе, не помнящему, ступал ли я по тем же камням, а если и да, то был ли другом ему или недругом, приглашаю тебя, читающего строки эти, набить трубку крепким табаком, положить в карман пиджака лупу, засунуть за пояс револьвер и расследовать убийство, совершенное прилюдно двадцать столетий назад.

– Прошло больше, чем двадцать столетий, – возразишь ты, деловито приглаживая накладные усы.

– Ты прав, компаньон, – соглашусь я. – Будем точны.

Итак, вот круг подозреваемых: Иуда, Пилат, Лонгин, Каиафа, Антипа и народ иудейский.

– Компаньон, ты сделал карточки? – спрашиваю я.

– Да, сделал, но ты забыл еще двух потенциальных убийц.

– Кто же они? – Мне становится интересно.

– Ты и я, – ответ моего читающего товарища. Что ж, дорогой мой компаньон, ты снова прав, добавим в список еще две карточки – «Ты» и «Я».

Понтий Пилат

Начнем с первого подозреваемого. Он уединился в своей спальне, дабы не слышать людского шума, измотавшего его за день. Толпа уводит Иисуса на смерть. Безжалостные иудеи – Пилат возлежит на мягком ложе в белоснежной тоге, отшитой алой лентой. Ему нравится появляться в этом одеянии перед народом, а в последней мизансцене, на фоне грязного измученного Царя Иудеев, он выглядел великолепно. У ложа на столике, инкрустированном слоновой костью и панцирем черепахи, инжир и финики. Понтий тянется за угощением, но, завидев нас, отдергивает руку и машет ею перед глазами.

Для него мы – бестелесные существа, туманности на фоне стен, причудливые фантомы его сознания. Будем импровизировать. Кстати, читатель, а ты знаешь латынь?

– Мертвый язык, – фыркнул компаньон. – Нет, выкручивайся сам.

– Приветствую тебя, наместник, – сказал я на своем языке, и судя по тому, что совершенно обалдевший Пилат указал рукой на две «селла», он услышал и понял меня. Мы бесшумно плюхнулись на подушки и начали допрос:

– Признаешь ли ты себя виновным в гибели Иисуса, Пилат? – начал я.

– Нет, – ответил он очень спокойно. – Я трижды выводил его к народу и объявлял, что не нахожу вины его. Я «умыл руки», они до сих пор влажны. – Он вытянул вперед обе ладони.

– Но ты не препятствовал его казни? – задал вопрос компаньон.

– Они хотели убить его. – Пилат протянул руку в сторону Голгофы. – Слышите их радостные вопли? Защити я Царя Иудеев – мне пришлось бы утопить в крови Иерусалим. Бешенство капало с их разгоряченных губ, когда требовали смерти Иисусу, звериный рев раздувал вены на их шеях, готовых вот-вот лопнуть от страстного желания казнить Иисуса. Не отдай я им его – алые реки хлынули бы по улицам этого города, я вынужден был бы вывести солдат против мятежников.

Пилат поднялся с ложа и подошел к окну. Голгофа возвышалась над Иерусалимом, готовясь, в ожидании Христа, возвыситься над миром.

«Проклятый город, проклятое место, проклятый народ», – думал он, вслух же повторил:

– Нет на руках моих крови Его.

– Наместник, – раздался голос за спиной. Пилат вздрогнул от неожиданности, но взял себя в руки и, приняв горделивую осанку патриция, обернулся.

В дверях стоял Лонгин, центурион. Лицо его выражало детское удивление, замешанное на чувстве беспокойства о душевном здоровье начальника: Пилат в пустой комнате разговаривал сам с собой.

Центурион знал этого человека давно, его расчетливость и жестокосердие осуждали даже в Риме. Меч Пилата не раз погружался в живую плоть, а слово нередко карало без вины виноватых, но он спал как дитя и не имел привычки гнуть спину – все-таки патриций – перед вражескими дротиками заранее, всегда хладнокровно определяя их траекторию. Справившись с удивлением, Лонгин закончил:

– Вызывали?

– Центурион, – распорядился Пилат, – обеспечьте порядок на Голгофе и выставьте охрану у крестов на ночь. Пять легионеров и вы лично, думаю, достаточно. Выполняйте.

Лонгин грохнул ладонью о медный нагрудник и вышел из спальни.

Лонгин, центурион

Мы покинули Пилата следом за Лонгином и, закрыв одну дверь, очутились у другой.

– Где мы? – спросил компаньон.

– В Каппадокии, это дом бывшего римского центуриона Лонгина. Он внутри, заходим.

За столом сидит человек, который «секунду» назад разговаривал с Понтием в его дворце, в Иерусалиме. Человек готовит фасоль на ужин. Завидев нас, хотя в Каппадокии наш внешний вид ничем не отличается от иерусалимского, и там он нас не видел, он не кажется удивленным.

– Я ждал вас.

– Нас? – поразительно, но мы удивлены, а он – нет.

– Ну или чего-то подобного. Вы ангелы, пришедшие за ответом?

– Почти, Лонгин, – я с трудом нашелся что сказать.

– Я действительно ждал вас, ведь вы пришли спросить, не я ли убил Иисуса. Несколько лет я живу этим вопросом. Мне казалось, он мертв, когда я нанес удар. Я не мог вынести страданий его и колол, чтобы прекратить их, если он еще был жив. Я убил Иисуса.

Мы с компаньоном переглянулись.

– Признание? – спросил меня мой товарищ.

Лонгин же продолжал:

– Я убил Иисуса, но я уверовал, истинно говорю: этот человек есть Сын Божий. Так я сказал тогда. Я умылся кровью Христа и прозрел.

Солдат бросил свою фасоль и разрыдался с улыбкой на лице.

В дверь постучали.

– Знаешь, кто это? – спросил я Лонгина.

– Нет.

– Это римские легионеры, посланные Пилатом за твоей головой. Они не знают тебя в лицо, можешь отослать их в другое место и уйти.

– Нет. – Логин поднялся из-за стола. – Деяние требует своей оплаты, так вел себя Иисус, – и направился к двери.

– Что он будет делать? – спросил меня компаньон.

– Накормит, а потом назовет свое имя.

– Зачем?

– Он идет дорогой Христа и не желает предавать его.

Иуда Искариот

Каппадокия растаяла в нашем сознании, оставив легкий привкус горечи расставания с человеком, несущим внутри себя идею или истину, которой он отдался всей душой, и нет такой силы на его Пути, что смогла бы отвернуть его от намеченного. Так цветок, раскрывая лепестки свои навстречу солнцу, следует за ним денно, а попытайся навести тень не него, обману не поддавшись, голову свою не отвернет от светила, точно зная, где оно, пусть даже и сокрыто теперь тучами…

Но вот ветер из пустынь Палестины разгоняет тучи, заодно рассеивая дымку в нашем сознании, и солнце лик сверкающий свой являет миру и видит в мире этом верный цветок, раскрытый лепестками, а также Иуду,