Совсем другое время - Евгений Водолазкин

Ночевала Зоя снова у Соловьева. В этот раз уже не было мучившей обоих неопределенности, и после легкого ужина с вином они без колебаний занялись любовью. Никакого напряжения не было. Соловьев не торопясь, даже не без некоторого кокетства, разделся и ожидал Зою под простыней. Она снимала с себя одежду, стоя к нему вполоборота. Соловьев любовался ее движениями: Зоя умела раздеваться.

Свои воздушные одеяния она снимала спокойно и изящно, с той неуловимой долей обреченности, которую настоящая женщина просто обязана предъявить своему обладателю. Сняв джинсы, взвесила их на руке и с коротким звяканьем пряжки бросила на стул. Из-под длинной, мужского покроя, рубашки извлекла трусики и осторожно (большой и указательный пальцы) положила их на джинсы. Взялась обеими руками за ворот рубашки, помедлила. Словно в сомнении, расстегнула длинный ряд пуговиц. Рубашка соскользнула с плеч, но край ее остался в Зоином кулачке. На фоне смуглого тела светлое полотно рубашки непринужденно спадало на пол, складывалось в необычный, пахнущий дезодорантом цветок. На упругой Зоиной попке мерцал след от бикини.

В эту ночь она была другой. Обнаружив накануне темперамент, сегодня Зоя демонстрировала не менее выдающуюся технику. В нечеховской этой сфере познания музейной сотрудницы были, к удивлению Соловьева, безграничными. Образ лодки среди волн, пришедший вчера в голову исследователю, померк. Теперь это было что-то другое, что не поддавалось мгновенному определению. На обдумывание же у Соловьева просто не было времени.

Утро было сказочным. Расслабленным, тихим, умиротворенным. Как после бани: полное спокойствие. Абсолютная раскрепощенность тела, наслаждение каждой его клеткой. Или – как после вчерашнего футбола. Приятная боль в мышцах ног и таза, нежелание вставать. Плюс чувство глубокого удовлетворения: Соловьев подумал, что эту фразу он впервые прочувствовал по-настоящему.

Сев на него верхом, Зоя стала делать ему массаж. Начала с волос. Собирала их волнами, сводя на макушке руки в замок. Разминала шею и спину. Сначала касалась самыми кончиками пальцев, едва-едва, словно впускала через них таинственное электричество, заставлявшее Соловьева покрываться гусиной кожей. Затем следовали мощные хватательные движения ладоней. Они превращали соловьевскую спину в желе, в пластилин, лишали ее полученных хрустальных токов, вливая взамен расправляющую мышцы энергию. Время от времени, когда движения Зои были особенно активны, он чувствовал поясницей прикосновение ее интимной растительности. Потом – Зоя пересела на его ноги – массировалась сама поясница, потом – мягкое (какое все-таки удачное название) место. Там оказалось особенно приятно: эта мягкость была создана для массажа. Зоя погружала ладони в покой самых сильных его мышц. Пульсирование ее ладоней повторяло ритм самих этих мышц, имитировало их древнее движение. Перешла к ногам. Растирая их с двух сторон, добилась полной расслабленности. Подготовка футболиста к выходу на замену: с ним тоже так поступают. Ступни. Пятки – втирающим круговым движением. Подробно каждый палец. Апофеоз телесного. В открытое окно врывался свежий утренний ветерок с ароматом можжевельника. Он смешивался с запахом их тел.

После завтрака они отправились на набережную. По дороге Соловьев успел взвеситься и измерить рост. Он подумал, что на петербургских улицах уже не встретишь медицинских весов. Белых, в разводах после перекраски, с тихим звяканьем передвижных гирь. Куда они исчезли? Куда исчезли автоматы по продаже газированной воды? Квас и пиво в бочках? Ни один учебник истории, думалось Соловьеву, не отметил их ухода, так же как ни один учебник не сказал об их появлении. Но они ведь – были. Определяли быт, скрашивали жизнь – в доступной им, разумеется, степени.

Взвешивал Соловьева пожилой человек в очках. Линзы очков были большими и выпуклыми. Такими же казались его глаза, когда он следил за делениями весов. Строго говоря, он за ними и не следил. Вес каждого он мог определить еще издалека. Вместо правой дужки к очкам была привязана резинка.

– Шестьдесят восемь пятьсот. Желаете измерить рост?

– Желаю, – сказал Соловьев.

Он встал на ростомер, и подвижная часть прибора опустилась на его голову с неожиданным стуком.

– Мэтр семьдесят девять. До полной гармонии не хватает полкила.

Соловьев развел руками и расплатился. Под футболкой он почувствовал прохладную Зоину ладонь.

– Я буду тебя кормить, – пообещала Зоя шепотом. Ее губы коснулись соловьевского уха. – До полной гармонии.

Несмотря на яркое солнце, на набережной было свежо. С моря дул сильный ветер. Брызги взмывали над бетонным выступом у воды и ложились где-то далеко на втором ярусе набережной. Их полет сопровождался небольшой аккуратной радугой. Блеснув в последний раз под ногами прохожих, брызги испарялись с неправдоподобной скоростью.

Зоя сняла сандалии, взяла их в руки и пошла босиком. По ее сияющему лицу Соловьев понял, что от него она ожидает того же. Скрывая внутреннее нежелание делать это, он тоже снял сандалии и понес их в руках. Асфальт оказался невероятно горячим, и идти по нему было почти пыткой. Не меньшее страдание брезгливый Соловьев испытывал от предположения, что идет сейчас, с большой вероятностью, по чьим-то плевкам, пусть даже и высохшим. Хотя направление Зоиных мыслей он понимал. Это был непременный кадр романтического кино. Только хождение без обуви там чаще всего сопровождалось дождем. Ступней в этих случаях никто не обжигал, да и выглядело всё, в общем, гигиеничнее.

Зое тоже было горячо. Допрыгав до спуска на нижнюю набережную, она повернула туда. На нижней набережной всё было по-другому. Вода не успевала стекать обратно в море и дрожала на бетоне огромными теплыми лужами. Время от времени их окатывало брызгами прибоя, но это было приятно.

Возле причала они вновь вышли наверх. Это был остаток прежней набережной. Той, которую знал Чехов: с двухэтажными кирпичными домами, витыми перилами балкончиков и пальмами в огромных кадках. Вдали, приподнимаясь над ялтинской зеленью, золотился купол храма Иоанна Златоуста. Зоина рука направила Соловьева в просвет между домами, и они оказались у подъемника. С металлическим ворчанием разворачивались двухместные сиденья, вернувшиеся откуда-то с высоты. Они приближались к платформе дергаными паралитическими движениями и пассажиров принимали на ходу. Пропустив вперед Зою, в последний момент успел сесть и Соловьев. Он тяжело шлепнулся на сиденье, и вся конструкция закачалась. Его волнение Зоя, конечно же, заметила. Но не подала виду.

Поверхность медленно ушла из-под ног. Закончилась деревянная платформа, за ней пошли кусты, дерево с резиновой сандалией на верхушке. Крыши и дворы. Пролетать над дворами было интереснее всего. В них развешивали белье, играли в домино, наказывали детей. Чинили стоящий на деревянных козлах Запорожец. Тщательно – палец за пальцем – вытирали руки ветошью, отходили в сторону и задумчиво смотрели на машину. Жизнь представала во всем своем многообразии.

Взяв Зою за руку, Соловьев испытал стойкое ощущение дежавю. Когда-то он любил узнавать прошедшее в настоящем. В этом он видел чуть ли не предназначение историка. Впоследствии под влиянием проф. Никольского он избавился от однонаправленного взгляда на вещи, научившись узнавать и настоящее в прошедшем. «Время, – писал проф. Никольский, – вопреки расхожим представлениям – улица с двусторонним движением. Возможно также, что этого движения вообще нет. Не нужно думать, что…»[62]Соловьев еще раз посмотрел на крыши внизу. Ну конечно, Шагал. Они отражаются в его картине.