Музыка и Тишина - Роуз Тремейн

К черту Женщин! По крайней мере. Бог даровал мне Эмилию, и я клянусь, что ее мягкий характер — хорошее оружие против Безумия, которое подстерегает меня среди моих обманов и двойных обманов.

Я стараюсь успокоить ее в отношении Маркуса. Я говорю ей, что нам надо быть терпеливыми. Но однажды она говорит мне:

— Мадам, мне приснилось, что Маркус утонул в Корыте.

И я заключаю, что она очень о нем тревожится. Порой, когда она читает мне, ее глаза вдруг отрываются от книги. Когда мы играем в карты, она иногда теряет всякое представление о том, кто выигрывает.

Я стараюсь развеять ее страхи и, как обещала, вожу покупать подарки для Маркуса. Мы уже отправили Механическую Птицу (которая заводится ключом, как часы, потом открывает клюв и издает ледяную трель). Матросскую шляпу, пару красных сапог и котенка. Я написала моей Матери, чтобы при следующем визите в дом Тилсенов она осведомилась об этих предметах и попросила их показать. Котенка зовут Отто.

Мой единственный Дурной Поступок за этот безотрадный месяц связан с моими Рабами Самуилом и Эммануилом.

Как его просили, Король отдал их мне, чтобы они служили только мне и исполняли только мои приказания и ничьи другие. То, что они не получают жалованья и живут жизнью настоящих Рабов — за исключением того, что их не заковывают в цепи и они носят дорогие одежды, — пробуждает во мне особое волнение. Я уверена, что это чувство Вещь Предосудительная. И тем не менее я его испытываю. И я твердо знаю, что оно имеет прямое отношение к тому вопиющему факту, что я, исполняя обязанности Супруги Короля, чувствую себя на Положении Рабыни, поскольку не облечена властью, за исключением той, которой могу пользоваться посредством своего тела или своей Хитрости.

Это мое волнение — Явление особое, и я никому о нем не рассказываю, даже Эмилии, поскольку уверена, что ей будет неприятно о нем услышать. Но сейчас я признаюсь, что в прошлый понедельник, когда я в полном одиночестве обедала в своей комнате и два Негритянских мальчика опускались на колени около моего стула (Посол Лэнгтон Смит подсчитал, что им примерно по пятнадцать или шестнадцать лет), держа на головах блюда и корзины со всякими лакомствами, из которых я могла что-нибудь выбрать своими тонкими белыми пальцами, во мне зашевелился маленький червь Удовольствия.

И я завела разговор сама с собой, одна часть меня говорила: «Кирстен, разве ты не Порочная Особа, если чувствуешь такое?» А другая часть спрашивала: «Но для чего же Раб и существует, Кирстен, как не для того, чтобы исполнять Каждое Твое Приказание, каким бы это приказание ни было?»

Я встала из-за стола, подошла к окну и раскрыла плотные шторы в летний вечер. Затем я подошла к двери и заперла ее на ключ.

Говоря по-английски (это единственный язык — кроме их родного языка, очень странного и совершенно замечательного, — который Самуил и Эммануил пока понимают), я велела Мальчикам поставить блюда с едой на стол и снять всю одежду. Я сказала это очень ласково, все время им улыбаясь, чтобы они не испугались, подумав, что я собираюсь их ударить или как-то обидеть.

Они сделали вид, будто не понимают, чего я от них прошу, но я повторила приказ и села на стул, а они тем временем медленно снимали с себя бархатные куртки, шелковые жилеты, украшенные драгоценностями тюрбаны, цветные башмаки, кружевные рубашки, шелковые штаны и чулки.

Они остались стоять в нижнем белье. Я уверена, что детьми они бегали голыми по диким пляжам своего острова, но в Лондоне при Дворе Короля Карла их, без сомнения, научили все время прикрывать свою наготу и не стоять в комнате без одежды, даже если они одни.

Я знаком показала, что они должны снять и льняные панталоны. Они наклонились, чтобы выполнить мой приказ, а когда выпрямились, то явились мне во всей своей темной сверкающей красоте. Я обратила внимание на их большие, мужественные члены и испытала такое сильное желание протянуть руку и потрогать их, что меня пронзила такая же боль, как в тех случаях, когда я мечтаю об Отто.

Я знала, что в комнате присутствует Дух Дурных Поступков. Этот Дух всю жизнь играл со мной еще с того времени, когда я была ребенком. Все тридцать лет он играл со мной, насмехался и до сих пор не оставляет в покое.

Несколько мгновений я думала, что он вновь одержит надо мной верх. Я знала, что, какое бы непристойное распоряжение я ни отдала, мои Рабы принудят себя повиноваться мне из страха быть выброшенными в мир без ничего, и какое-то время позволяла своим мыслям бурлить в великолепном котле Чувственных Наслаждений.

Но я все же не высказала свои мысли вслух. Они уже были на кончике языка, и тут их что-то остановило. Я заявляю, что остановила их Эмилия. Я подумала, что если я посягну на тела моих Рабов, то потом мне будет стыдно находиться в ее невинном обществе. И я не свершила дурного поступка. Я поблагодарила Самуила и Эммануила за то, что они показали мне «изящные формы и очертания, каких раньше мне не доводилось видеть», и с нежностью Матери попросила их одеться.

Вскоре после того, как я отперла дверь и Самуил с Эммануилом покинули мою комнату, ко мне пришла Эмилия и спросила, не хочу ли я до наступления ночи поиграть с ней в кости или в карты. Затем она уставилась на мое лицо и сказала:

— Ах, Мадам, вы вся пылаете. Уж не жар ли у вас?

— Да, — сказала я, — уверена, что жар. Я очень подвержена внезапным приступам жара, но он быстро проходит. Через некоторое время, Эмилия, он всегда проходит.

Маленький пыльный квадрат

Питер Клэр одиноко бродит по улицам Копенгагена.

В городском шуме, в грохоте телег и карет по каменным мостовым, в криках рыночных торговцев, в гомоне птиц и перезвоне церковных часов он старается услышать ответ на сотню вопросов, которые занимают его ум. Он идет на северо-восток к воде. Прохожие, как всегда, провожают его взглядами. Во взглядах мужчин — любопытство, замешательство, во взглядах женщин зачарованная мечтательность. Его нередко останавливают и стараются удержать разговором, делая вид, что узнали его или по ошибке приняли за знакомого, которого давно не видели. Вот и сегодня, пока он медленно пересекает площадь, какая-то нищенка грязной рукой вцепляется в его рукав и шепчет прямо ему в лицо:

— Жизнь Прекрасных недолга. Положи деньги против быстротекущего времени.

Он дает ей монету, затем прибавляет шагу и спешит прочь.

Он стоит на причале и видит, как чайки кружат над гаванью и теплый южный ветер слегка раскачивает стоящие на якоре суда. Здесь многое напоминает ему Харвич: пахнущий солью воздух, крики чаек, плеск воды о деревянные пирсы.

Но он недолго думает о своей семье. Мысли его вновь и вновь обращаются к Эмилии Тилсен, но они смутны и туманны. Словно ему поручили (как однажды из желания подразнить брата сделала его сестра Шарлотта) придать столовой салфетке форму водяной лилии; он действительно может представить себе такую лилию, однако ему никто не показал, как можно ее сделать. Он сворачивает, разворачивает, переворачивает салфетку. Но лилия никак не складывается.