С того света - Бернард Вербер

Главной моей мечтой было создать аппарат, обнаруживающий волны, от самых широких до мельчайших. Человеческий глаз улавливает небольшую часть световых волн; даже кошка улавливает вдвое больше. Для нас невидимы инфракрасный и ультрафиолетовый спектры. То же самое со звуком: мы не слышим ни инфра-, ни ультразвука. Для нас открыто лишь крохотное окошко в мир, но мы воображаем, что это и есть зона главнейших волн.

Я же уверен, что именно волны помогут разблокировать наше восприятие мира и что нас ждет открытие новых смыслов. Надо распахнуть «двери восприятия», о которых писал Олдос Хаксли и которые подсказали Джиму Моррисону название его группы. Я люблю помечтать, как в будущем нам станет доступен бесконечный объем информации, которой мы не имеем сегодня. Мои нынешние исследования финансирует армия, я занимаюсь волнами, похожими на космические, которые могли бы нести послания для подводных лодок. Меня занимает только это, деньги и слава меня, в отличие от брата, не волнуют. Тем не менее в определенный момент центры наших интересов совпали. Зная мою страсть к волнам, он попросил меня разработать «детектор читательского удовольствия». Я принял вызов и сконструировал прототип – прибор, который при соединении с кровеносным сосудом показывал количество эндорфинов, гормонов счастья, менявшееся в процессе чтения.

Он испытал мое изобретение на дюжине студентов, но полученные результаты, по-моему, представляли интерес только для него. Я сказал ему, что проблема состоит в том, что люди обычно испытывают гордость, когда бьются над трудным романом, и стыдятся своего наслаждения от чтения легонького романчика. Отсюда успех лауреатов литературных премий и презрение к жанровой литературе. Сам я, кстати, стараюсь не терять время на чтение детективов и фантастики, даже когда не сомневаюсь, что они доставили бы мне удовольствие. Предпочитаю научные публикации.

Мы с братом друг друга стимулировали: я бросал ему вызов за вызовом в литературной области, он мне – в научной. «Слабо написать историю, где герой – кишечная бактерия?» – «Слабо изобрести приборчик, улавливающий тошнотворную вонь?»

Он писал рассказы, следуя моим указаниям, я мастерил с его слов опытный образец. Мы были как правое и левое полушария одного мозга, разные, но дополняющие друг друга: правое отвечает за науку, цифирь, реальность, левое – за литературу и за воображение.

В школе я его, конечно, обгонял: школьная система не жалует мечтателей. У Габриеля, робкого интроверта, было мало приятелей и еще меньше подружек. Но и он нашел себе нишу: стал «рассказчиком» на переменках. Я видел, как он преображается: альбатрос ведь тоже выглядит на суше неуклюжим, зато, расправив крылья, взмывает грациозно и легко. Вся семья его подбадривала, нам нравилось любоваться им в полете.

Уже тогда у него были хулители, особенно среди учителей, не любивших его страшные рассказы, населенные чудовищами, вампирами, инопланетянами и ожившими мертвецами… Многих он раздражал. Часто его брали за грудки предводители шаек или просто хулиганы, у которых чесались руки набить морду «рассказчику всякой хрени». Иногда мне удавалось его защитить, но иногда я опаздывал, и мне оставалось только бинтовать его раны. Оглядываясь назад, я могу сказать, что эти нападения усиливали его природную паранойю. Но они же развивали в нем творческую жилку, потому что паранойя заставляла его искать в воображении уловки и питала его творчество. Он всегда считал себя непонятым; отсюда, по-моему, его желание сочинять истории о непонятых людях, в которых читатели могли бы узнавать себя.

Заделавшись журналистом, он стал рассказывать мне о своих расследованиях, а я твердил, что они должны служить вдохновением для его романов. Ему ни за что не позволили бы опубликовать результаты его раскопок, поэтому правильнее было выдать их за вымысел. Собственно, это я надоумил его писать полицейские романы, а не прозябать в роли журналиста, смотрящего в рот ограниченному главному редактору. Я не уставал повторять: величайший парадокс в том, что в романах содержится правда, а в газетах – ложь. Я поддерживал его, снабжал информацией. Многие дела его лейтенанта Лебедя основаны на моих данных и на наших разговорах. Но когда он задумал написать «Мы, мертвецы», я забраковал эту идею. Помнится, мы обсуждали с ним Гарри Гудини и Конан Дойла. Великий создатель Шерлока Холмса был очень дружен с великим иллюзионистом Гудини. Но первый заделался адептом столоверчения, второй – разоблачителем злоупотреблений ду́хами. В конце концов друзья поссорились и стали заклятыми врагами. Я был Гудини, он – Конан Дойлом.

Как я и предсказывал, «Мы, мертвецы» провалились, но мой брат вместо того, чтобы понять, что надо писать более серьезные книги, решил, что пал жертвой непонимания со стороны прессы. Болезненная паранойя в очередной раз не позволила ему трезво взглянуть на вещи. К тому времени мы с ним уже были не так близки, как раньше, вплоть до того, что на годы теряли друг друга из виду. Это не мешало нам сохранять связь, и его успех был отчасти и моим успехом. Само собой, я его любил; это была любовь, как у супругов, которые иногда бранятся. Я не поверил известию об его смерти, подумал, что он просто захворал, максимум, что его хватил инсульт. Я был уверен, что его спасут, и, увидев его в ячейке морга, испытал настоящую душевную боль. С того момента не покидает чувство, что от меня откромсали кусок. Я думаю о нем каждую секунду. И вот что я вам скажу, мадемуазель Филипини: если бы его убили, как вы утверждаете, то я первым помог бы найти подлеца, который «так поступил со мной».

Люси внимательно на него смотрит.

– Вы не ответили на вопрос, почему отказались от вскрытия?

– Это как в метафоре о правой руке: не хотелось, чтобы кто-то ковырялся в том, что было частью меня.

– Тогда откуда ваше желание его кремировать?

– Осознав, что он действительно мертв, я впал в отчаяние. Не могу дать рациональное объяснение, разве что такое: мне не хотелось, чтобы это продолжение меня самого гнило в ящике под шестью футами земли.

– Что заставило вас передумать?

Он хочет ответить, но спохватывается, встает и приносит ей чашку.

– Как насчет зеленого чая? При всем моем рационализме я тоже порой придаюсь грезам. Возможно, вы удивитесь, но я придаю своим грезам большое значение. Вечером после кончины Габриеля мне почудилось, что он ко мне обращается. Хотите знать, что он мне сказал?

– Попросил его не сжигать?

– Не только. Он заявил, что его труд завершен и что «Тысячелетний человек» его не устраивает. Это он подсказал мне, как стереть файл в его компьютере вместе с запасной копией. Александр де Виламбрез, ясное дело, думает только об упущенной выгоде, я же всерьез забочусь о целостном впечатлении от творчества Габриеля. Сент-Экзюпери тоже не дописал «Цитадель», над которой трудился перед гибелью, и ее издали кое-как, только ради прибыли издателя. Я сделал то, что считал данью уважения к памяти моего обожаемого брата.

– Вы прочли вещь?

– Нет, но я знаю, что он успел закончить полный вариант, остался недоволен и полностью его стер. Второй вариант вызывал у него еще больше сомнений. Отлично его понимаю, потому что участвовал в сборе документации, на которой он основывался. Это я рассказал ему о голом слепыше – удивительном зверьке из Эфиопии, обитающем под землей, как муравей. У этих зверьков совершенная общественная организация, во главе которой стоит царица-матка, а еще они отличаются тем, что не подвержены ни раку, ни каким-либо инфекциям. У них иммунитет к любым болезням и продолжительность жизни в десять раз больше, чем у всех схожих с ними млекопитающих.