Крепость Бреслау - Марек Краевский

— Скажу больше, — долетел из-за двери голос Брендла. — Заместитель коменданта подставил под ворота свой мотоцикл с водителем. Отвезет он вас домой. Мой мотор не могут пока извлечь из-под земли.

— Вы не ответили мне на вопрос, профессор. — Мок с трудом справился с тесемками, которые вместо запонок служили для связывания рукавов рубашки.

— Называет вас героем из Дрездена. — Голос из двери был очень серьезный.

— Понимаю. — Мок примерил пиджак и потер виски пальцами.

Все возвращалось в равновесие — только легкая головная боль и кисловатый отвращение во рту напоминали Моку о прошлых сенсациях.

Повязывая какой-то старый галстук, на который в других обстоятельствах он даже бы не посмотрел, услышал легкий шорох — такой, как тот, который выпустило из себя тело Карен, когда ее голова оторвалась от шеи.

Он сел и почувствовал слезы, наплывающие ему на глаза.

Много бы дал, чтобы взять теперь Карен в объятия; теперь — когда она беспомощно сидит перед туалетным столиком и осматривает проступающие через краску седые пряди, теперь — когда потихоньку плачет о своем пропавшем сутки назад мужем; именно сейчас — когда ни за что не хочет признаться в моменте слабости и выполняет свои обычные косметические процедуры.

Это притворство не продлится долго, через некоторое время едкие слезы начнут каналами сжимать горло, через некоторое время Карен бросится на кровать и зарыдает, через какое-то время будет возносить среди рыданий молитвы к Богу и сердитому небу, чтобы сбросило теперь бомбы на дом на Цвингерплац и погребло под развалинами ее безответную любовь.

Мок много бы дал, чтобы взять теперь Карен в объятия.

Отделяли его от нее всего нескольких шагах до мотоцикла и менее дух четвертей часа езды через дымящийся город, потом ее успокоит и извинится, а потом улетят отсюда в Копенгаген.

Убьет Гнерлиха когда-нибудь в другом месте, после войны, и бросит затем его голову как трофей под ноги святой женщины — графини Гертруды фон Могмиц.

Брендел, услышав треск досок на кровати, забеспокоился и вошел в изолятор. Мок сразу же приложил руки к глазам. Последние капли слез втирал твердыми пальцами в тонкую оболочку ожогов, покрывающую его лицо. Наверное, заметил, что я плачу, подумал он. Когда оторву руки от лица, он увидит следы слез.

Когда Мок был студентом, охватывало его часто непостижимое веселье. Достаточно было, что объединял в мыслях какие-то два события — далекие и не имеющие между собой ничего общего — и тут же взрывался смехом, который должен был подавить, давясь и пряча голову под скамейку. Полбеды, если пустой смех заставал его на лекции спокойного профессора археологии Ричарда Фёрстера. К сожалению, раз скорчившегося от смеха студента Эберхарда Мока коснулся строгий взгляд профессора Эдуарда Нордена. Студент понимал, что если немедленно не успокоится, нарвется на страшные последствия гнева профессора. Глупый весельчак начал так размышлять о вещах печальных и конечных — представил себе смерть своих родителей и лицо врача половых заболеваний, информирующего его о заражении сифилисом. Веселость прошла, профессор Норден вернулся к Платоновым анапестам и вакхам, а студент Мок узнал еще одну возможность защиты в трудных ситуациях.

Так и теперь, когда его слабость могла стать обнаружена Брендлом, насильно изменил тон своих мыслей — с чувствительного и меланхоличного на гневный и зловещий. Вызвал в себе злость на Карен. Карен такая милая и чрезмерно патетическая, думал он, ее высказывания — глупые и полные трюизмов — как восторги пенсионерки. Не хватает еще, чтобы подпрыгивала в заученной экзальтации и предпочла со своим скандинавском акцентом: «О, Эби, как мир прекрасен!» или «Браво, браво, как это прекрасно сказано!» Он оторвал руки от лица и посмотрел на встревоженного Брендла. Он встал и вышел с ним из санитарного барака.

Небо дрожало от взрыва. С Грабшенерштрассе тянулась волна черного дыма. Мок не видел, однако, всего этого всего. Не видел ни дыма, ни колючей проволоки лагеря, ни будки охранника, ни озабоченного профессора, который помогал ему сесть в боковую коляску. Перед глазами у него был презрительно изогнутые губы своей жены; вот Карен разговаривает с подругой; описывает ей своего зятя Франца; говорит о нем «этот машинист» и фыркает, распыляя вокруг частицы слюны, такой же, как та, которую вылетала из уст аристократии германского мира — ее предков, гордых викингов.

Что ж иное, чем презрение, могла чувствовать эта нордическая принцесса в отношении простого жителя Альштадта, запрещенного района Бреслау? Она ненавидела его и гордилась им, думал Мок, эта экзальтированная идиотка, выпускница философии, не имеющая понятия о решительных выборах честного разума, о сердце на ладони, о простом отчаянии, о ярких, атавистичных принципах.

Брендел обернул капитана, сидящего на коляске мотоцикла каким-то плащом, пахнущим нафталином, и уселся за водителя. Мотоцикл тронулся. Они проехали под железнодорожным виадуком на Маркишештрассе и оказались на Фридрих-Вильгельм-штрассе. Большую часть улицы занимали сломанные столы, шкафы без дверей и железные кровати. Брендел лавировал между кучами выброшенной мебели и трупами лошадей, лежащих на краю улицы. Какая-то Brennkommando поливала бензином и спиртом дом на углу.

Мок всего этого не видел и не чувствовал. До его ноздрей долетал теперь запах «Paradiso» — любимых духов Карен. Возвращаются из филармонии. Летний вечер 1937 года. В моторе адлера не хватило масла. Мы едем на такси! Люди ждут на стоянке. Уже наша очередь. Такси подъезжает. Подбегают три юнца. Отталкивают Мока. Вскакивают без очереди. Один из них улыбается Карен. Такси уезжает, а Мок, раздувшийся от ярости, ищет напрасно пистолет.

Она улыбнулась тогда этому ублюдку в мундире кадета, думал теперь Мок, не обращая внимания на острую вонь, доносящуюся из ведра, которое несли два санитара.

— Страшно воняет это средство от ожогов фосфором, — заорал Брендел, перекрывая грохот падающих стен. — Одна вода с молотой известью так не воняет.

Грохот был такой силы, что оторвал на некоторое время мысли капитана от жены, к которой пытался сам себе внушить отвращение. Он посмотрел на профессора Брендла. Тот усмехнулся в облаке пыли.

— Ницше говорил в «Так говорит Заратустра»: «Будьте тверды!»

— Что, простите? — Мок посчитал, что ослышался.

— Я сказал только, что эти дома были покрыты желтой краской. — Мок на самом деле ослышался. — А теперь все они черные.

Мок умолк и задумался, в каком состоянии будет его жена Карен, когда ее скоро увидит: будет плакать или улыбнется насмешливо? А может быть, улыбнется дружески и хулигански — как этому прекрасному молодчику в мундире кадета, который оттолкнул в очереди на такси ее побагровевшего от злости, дородного мужа?

— Ницше сказал: «Идешь к женщинам? Не забудь кнут!»

Мок на этот раз не взглянул на профессора и не просил повторить. Наверняка оказалось бы, что опять ослышался.

Доехали до Кенигсплац. Брендел остановился, чтобы пропустить колонну пожилых мужчин, которые несли в руках заржавевшие винтовки. Они шли нога в ногу, а над ними возвышались две статуи Геракла, борющегося с немейским львом. Брендел занырнул в клубок маленьких улочек Альштадт и через десять минут парковался под домом на Цвингерплац.