HHhH - Лоран Бине

106

Это хуже пощечины. Гиммлер чувствует, как кровь приливает к щекам, как разбухает в черепной коробке мозг. Только что ему сообщили новость: «мессершмитт» Гейдриха сбит во время воздушного боя над рекой Березиной. Конечно, если Гейдрих погиб, это огромная потеря для СС: преданный партиец, ответственный и усердный сотрудник и так далее. Но если выжил – это уже просто катастрофа! Потому что его самолет сбит за линией фронта, упал на советскую землю. И когда Гиммлер скажет фюреру, что начальник имперской Службы безопасности в руках врага, ему не избежать весьма тягостной сцены. Он перебирает в памяти, какая имеющаяся у Гейдриха информация способна заинтересовать Сталина, подсчитывает мысленно, сколько ее, такой информации. С ума можно сойти! Да еще ведь рейхсфюрер СС не досконально же знает, что там в мозгах его подчиненного. Хоть политически, хоть стратегически – если Гейдрих, попав в плен, заговорит, бедствие окажется ни с чем не соизмеримо, а последствия непредсказуемы. Гиммлеру, во всяком случае, их не рассчитать. Он обливается потом, сквозь его маленькие круглые очочки уже ничего не видно, уже и усики мокрые…

Правду сказать, самая срочная проблема даже не в том, чтобы разобраться, что Гейдрих знает и помнит. Погиб ли он или оказался в плену у русских, первое, что надо сделать, – изъять собранные им досье. Одному богу известно, что в них может найтись, какие сведения и о ком. Надо проникнуть в его сейфы – рабочий и домашний. Что касается рабочего, пусть этим займутся Мюллер с Шелленбергом, а дома надо, стараясь не обидеть Лину, все обшарить самому. И ждать, ждать, ждать. Пока Гейдрих числится среди без вести пропавших, ничего другого не остается. Надо сходить к Лине – подготовить почву, надо отправить на фронт указания: безотлагательно найти Гейдриха, живого или мертвого, сил не жалеть.

Вообще-то может возникнуть вопрос: а зачем, собственно, руководитель нацистской секретной службы полез в «мессершмитт», да еще и стал летать над территорией, где идут бои с русскими? Дело в том, что Гейдрих не только занимает очень высокий пост в СС, он еще и офицер запаса военно-воздушных сил, люфтваффе. В предвидении войны он прошел курс обучения летному делу, и, когда началось вторжение в Польшу, ему страстно захотелось выполнить свой долг. Какой бы престижной ни была должность Гейдриха в СД, он понимал, что здесь он просто чиновник, а во время войны следует вести себя подобно настоящему тевтонскому рыцарю: надо идти в бой. Для начала он стал стрелком-радистом на бомбардировщике, но эта роль ему не понравилась (чему тут удивляться? – второстепенная же, и он предпочел перейти в пилоты, занял место за штурвалом «мессершмитта-110», осуществил несколько разведывательных полетов над Великобританией, затем пересел на «мессершмитт-109» (немецкий аналог английского «спитфайра»), затем сломал руку при неудачном взлете во время Норвежской кампании… В одной слегка восторженной биографии, которую мне удалось раздобыть, с восхищением рассказывается, как Гейдрих летал с рукой на перевязи… А дальше он вроде бы участвовал в сражениях с британскими королевскими ВВС.

Уже в те времена Гиммлер о ближайшем соратнике по-отечески тревожился, по-отечески о нем заботился. Вот у меня перед глазами письмо от 15 марта 1940 года, написанное в бронированном поезде особого назначения (поезд «Генрих», sic![152]) и адресованное Mein lieber Heydrich («Моему дорогому Гейдриху»), – письмо, из которого это совершенно ясно: «Я очень много думаю о вас. Надеюсь, все идет хорошо…» А в приложении – официальный приказ верховного руководителя всех служб германской полиции ежедневно докладывать ему по телефону обо всех своих действиях[153]. Да уж, если подумать, сколько всего «дорогой Генрих» знал, сразу станет понятно, чем он был так дорог начальству.

Немецкий «патруль» нашел Гейдриха через два дня, и были в этом, так сказать, «патруле» его люди – люди из айнзатцгруппы D, которая только что ликвидировала сорок пять евреев и тридцать заложников. В общем-то, даже и не нашел, потому что дело было так. Скорее всего, самолет Гейдриха обстреляла советская зенитка, пилот с риском для жизни приземлился, два дня и две ночи скрывался и в конце концов пешком дошел до расположения немецких частей. Домой он вернулся грязным и взъерошенным, а еще, по словам жены, был, конечно, расстроен своими злоключениями, но не слишком: ведь в результате он получил то, что хотел, – Железный крест I класса, весьма почитаемую немецкими военными награду. Однако летать ему после этого прискорбного случая не разрешали – ни на каком фронте. Похоже, его участию в действиях люфтваффе воспротивился сам Гитлер – узнав об истории на Березине и задним числом ужаснувшись. Несмотря на все приложенные Гейдрихом усилия, на пылкость, с которой он доказывал, что во время войны должен сражаться в боевой авиации, тут он не мог рассчитывать на победу, и печальный итог полета над Березиной положил конец его лётной карьере.

107

Наташа читает только что законченную мной главу и останавливается на второй фразе.

– А это что еще такое! – восклицает она. – «Кровь приливает к щекам», «мозг разбухает в черепной коробке»… Зачем ты придумываешь?

Я уже несколько лет, ориентируясь на опыт, доставшийся мне в наследство от чтения в юности («Маркиза вышла в пять»[154]и т. п.), морочу Наташе голову своими теориями насчет того, какое это ребячество, насколько они смехотворны, все эти романтические выдумки, – и то, что она зацепилась за и впрямь сомнительную «черепную коробку», думаю, вполне справедливо. Я же, как мне казалось, с самого начала принял твердое решение избегать в тексте всего, у чего нет иной цели, кроме «сделать как в романе», – вот уж уродство так уродство! А к тому же, хоть я и знаю реакцию Гиммлера на это событие, хоть мне и известно, насколько он был испуган и растерян, – во внешних проявлениях этого испуга и этой растерянности я никак не мог быть уверен. Может, он покраснел (как я изобразил в начале предыдущей главы), а может, наоборот, побледнел как смерть. Короче, проблема показалась мне достаточно серьезной.

Отвечая Наташе, я поначалу лениво отбрехивался: дескать, вполне возможно, что у Гиммлера действительно разболелась голова, и в любом случае эти слова насчет черепной коробки – не более чем метафора, согласен, довольно дешевая, но нужная, чтобы передать тревогу, охватившую шефа Гейдриха при известии об исчезновении Гейдриха, но сам я не слишком-то был в этом убежден.

Стираю назавтра вторую фразу главы, перечитываю написанное – и вижу, что в тексте, к сожалению, образовалась неприятная пустота. Не очень понимаю почему, но мне совсем не нравится то, что получилось: «Это хуже пощечины. Только что ему сообщили новость». Слишком резко, не стало перехода, который создавался вычеркнутой фразой. Хорошо, понимаю, сейчас заменю стертое предложение другим, напишу осторожнее. Подумав, пишу что-то вроде: «Представляю, как должна была постепенно наливаться кровью его очкастая крысиная мордочка». Гиммлер с этими своими щечками и усиками действительно напоминал грызуна, но фраза явно потеряла в сдержанности. Решаю убрать «очкастую». Опять не то, крысиная мордочка даже и без очков меня раздражает, зато кажется удачной находкой благоразумное предположение: «представляю», «должна была»… Не скрывая, что это гипотеза, я могу избежать неминуемого в ином случае насилия над реальностью. Не знаю, почему мне вдруг кажется необходимым добавить еще: «Он весь побагровел».