Засекреченный свидетель - Фридрих Незнанский

Поневоле опечалишься и взвоешь.

А тут еще супруга захворала…

Вечером перед его обратным ночным вылетом из Москвы, они с Ириной сидели на кухне и просто пили чай. Дочь задерживалась у подружки. А они болтали непринужденно, как давненько уже не было. Странное дело, но такие вот командировки, если отлучки из дому по служебной необходимости перемежались случайно выпавшими встречами, сближали их больше, чем короткие, скучные, ничем не примечательные будничные вечера. Когда, прибежав с работы, Турецкий успевал обычно только поужинать и лечь в постель, чтобы посмотреть ночные новости и сомкнуть усталые глаза.

— Ну, что сказал врач?

Ирина Генриховна только вернулась из Института пульмонологии, куда ездила на консультацию. Не успела мужа в Сочи проводить, как закашлялась что-то — без видимых на то причин. Знакомые медработники порекомендовали хорошего специалиста.

— Вскрытие покажет.

— А серьезно? — Турецкий не любил шуток о здоровье. И нахмурился.

— Да ладно, Шурик. Если было бы смертельно — мы бы не тут сейчас разговаривали. Но и веселого мало. Написал «острый бронхит», а на деле сказал, что, если бы не анализ крови, свидетельствующий об отсутствии воспалительных процессов, он бы со спокойной совестью диагностировал пневмонию правого легкого. Да и в левом что-то булькает, — Ирина закашлялась, приложив руку к груди. — Полежала под капельницей, в ингалятор какой-то подышала. Завтра снова поеду на процедуры. Послезавтра. А потом он снова будет смотреть и думать. Если нужно будет — и в стационар лягу. Переживут на работе без меня недельку.

— Где же ты так, Ириш? Не такие уж и холода настали.

Температура в столице в этом сентябре пока не опускалась ниже плюс пятнадцати.

— Два дня лило. А потом солнце. Я «кондей» в машине включала…

— Угу. С вами, мадам, все ясно, — кивнул Турецкий. — Ложилась бы ты в постель.

— Сейчас. Таблетки еще принять надо. Напрописывал мне тут: эреспал, АЦЦ…

Ирина отхлебнула чаю, протянула руку и взяла с полочки над кухонным уголком приготовленный градусник. Сунула под мышку.

— Днем не было, а сейчас, похоже, повышается.

— Я и говорю: ложись. Отлеживайся.

— Сейчас. Измерить же надо.

Она наморщила лобик и хитро посмотрела на мужа.

— Знаешь, Шурик, кого я встретила у эскулапов?

Александр Борисович промолчал, не желая гадать.

— Аверьянова. Лет восемь назад я ему аккомпанировала. А он мне цветы дарил…

— Зря я его еще тогда не убил, — шутя, огрызнулся муж в ответ на явную подначку.

— Не будь кровожадным, Турецкий! И вообще, не исключено, что ему и так недолго осталось. Онкология. Что очень печально, но не в том дело. Я его до «Краснопресненской» подбросила. А он мне по дороге историю про художника Сашу рассказал. Его ты тоже должен помнить.

— Не помню.

— Ты его тоже убивать хотел. Из-за букетов, — улыбнулась Ирина.

— Не убил?

— Нет. Он почти сразу после знакомства нашего в Европу уехал.

— Ну и бог с ним.

— Не. Интересная история. Поучительная. Аверьянов вон чего мне рассказал…

— Художник Саша живет в процветающей Западной Европе. Сейчас он тоже процветает. Но были и другие времена, когда он — свежий эмигрант и молодой художник — еще только добивался хоть какого-то признания. И вот приезжаю я как-то в очередной раз с небольшими гастролями в славный средневековый город. Среди прочих новостей хочу узнать что-нибудь о Саше. Тут мне и говорят, что полгода назад эмигрантская судьба наконец-то повернулась к нему если не передом, то хотя бы боком. Потому как теперь Саша не жрет горький хлеб социального подаяния и не подрабатывает нелегально на какой-нибудь примитивной работке. Саша теперь признанный театральный художник.

— Это ж надо! — радуюсь я за художника Сашу. — И как же он там художествует? Наверное, декорации ваяет?

— Ну, не совсем, — отвечают мне Сашины друзья. — Он там статую лепит.

— Какую еще статую? — не понимаю я.

— А ту, — говорят мне, — которую у них в театре три раза в неделю разбивают в вечернем спектакле.

В ту поездку я с художником Сашей так и не увиделся. Поздравлений по поводу устройства в театр передавать не стал. Сами понимаете почему.

Примерно года через два меня уж совсем случайно снова занесло в тот же славный городок, и я снова поинтересовался судьбой художника Саши. Спросил прямо и без сантиментов: попал он уже с такой работой в психушку или еще нет? Меня поняли и не осудили. Тем более что я оказался прав. По прошествии двух лет лепки статуи, которую трижды в неделю разбивала какая-то «актерская сволочь», Саша действительно был очень близок к потере рассудка. Тем бы, вероятно, и кончилось, не соверши он невероятное открытие…

Дело было так. Однажды после спектакля, когда этот единственный в своем роде скульптор-демолинист лил слезы над осколками очередного творения, к нему в мастерскую заглянул некий местный театрал и спросил: нет ли у господина художника Саши какого-нибудь ненужного кусочка статуи на память о спектакле? Кусочков было «завались», и Саша «завалился»! Он «завалился» к центральному входу в театр вместе с лотком своих разбитых скульптур, и благодарные зрители стали раскупать их, как горячие пирожки. За пару-тройку спектаклей ему удалось сбыть театралам все осколки своих творений и десяток битых кирпичей в придачу. Полученных денег с лихвой хватило, чтобы заткнуть и утеплить наметившуюся в душе художника трещину. С тех пор он полюбил свою работу. Статую стал лепить радостно и самозабвенно, специально разработав модель, которая при минимуме ударов молотком давала бы максимум красивых, эстетически совершенных осколков. Еще через некоторое время он вступил в западноевропейский аналог союза художников и в конце концов запретил называть себя Сашей.

Теперь его зовут господином Александром. У него новая жена. Шикарная вилла. Прекрасная мастерская. Прочие признаки достатка и благополучия. Он пишет весьма посредственные, но зато очень модные картины. А еще господин Александр страшно ненавидит театр.

— Вот так-то, Турецкий. — Ирина Генриховна взглянула на градусник и покачала головой. — Поднимается, зараза. За тридцать восемь перевалила. Ладно, провожу тебя — и отлежусь. Я вот ведь о чем. Ты когда-нибудь точно так же возненавидишь свою прокуратуру, Турецкий. Изматывает тебя эта работа. Я же вижу. Убийцы твои, наркоманы, маньяки и жмурики… они ведь не просто так. Ты нервничаешь, по командировкам мотаешься, осунулся вон. Но из твоих подопечных даже осколков поганых на продажу не набьешь. И будешь ты, Шурик, когда окончательно устанешь и возненавидишь все это — нищим…

— Не бухти, Генриховна, а? — Не очень-то понравилось Александру Борисовичу настроение супруги. Да и здоровье внушало опасение. — Это у тебя от температуры, видно. Ты лечись, правда, береги себя тут. На процедуры ходи. Ты мне нужна еще.