Соня и Александра - Маша Трауб

Бабушка Владимира бросала петрушку в суп вместе со стеблями. Не специально, конечно, а сослепу. Маленький Володя называл стебли «палками» и капризничал, отказываясь есть. Он вылавливал палки, лук, морковь, у которой всегда оставались недочищенные бока. И те самые огурцы, горьковатые, с колючими пупырышками, бабушка тоже давала ему есть просто так.

– Ну, откуси жопку и ешь, – уговаривала она внука, но Володя морщился.

Даже бабушкина солонка вызывала у него отвращение. Бабушка макала в соль буквально все – зеленый лук, помидоры, редиску. И откусывала, смакуя лакомство. Володя терпеть не мог соль, слипшуюся, грязноватую и сероватую. Впрочем, не любил он и сахар, и горчицу, и хрен, изматывал бабушку за столом. А вот сейчас хотел и горьких огурцов, и горчицу, и соль, и остро пахнущее оливковое масло, которое напомнило бы ему то самое, нерафинированное масло из детства, со вкусом жареных семечек.

Женщина с признаками душевной болезни захлопала в ладоши и побежала на кухню.

– Мама, не надо, я сама пожарю! – взмолилась беременная и пошла следом. – Не включай плиту, пожалуйста. Ты можешь обжечься!

Сидевшие за столиками мужчины никак не отреагировали. Старик – хранитель местности – так и не притронулся к еде. Облокотившись подбородком на свою палку, он смотрел на воду, на чаек, которые продолжали пиршество. Мужчина с аккордеоном отложил трубку и курил сигареты, такие же ядреные, вонючие, как и трубка. Море плескалось под ногами. Владимир решил было, что нужно привести сюда Соню, показать ей столь удивительное место – она наверняка никогда такого не видела, но тут же себя одернул. Соня не оценит, не поймет, еще и обидится, что он затащил ее в грязную забегаловку. А вот Александре бы здесь понравилось. Она любила такие места – заброшенные, невидимые посторонними, населенные странными обитателями. Александра умела завести разговор, немедленно узнать все о местных жителях, о погоде, об истории места, о соседях, достопримечательностях.

С ней было удобно ездить. Александра служила ему и гидом, и проводником, и сказочницей – пересказывала ему услышанное от соседей, от сплетников, прочитанное в путеводителях, в Интернете. Да, его это раздражало. Ему не нравилась общительность Александры, которую он считал излишней, вызывающей, выходящей за рамки нормы. Но сейчас ему очень хотелось, чтобы она оказалась рядом, чтобы спросила у беременной официантки, кого та ждет – мальчика или девочку, что случилось с ее матерью и кто этот мужчина с аккордеоном. У нее была удивительная особенность слушать и спрашивать так, что в вопросах не чувствовалось неловкости или беспардонности. Александра ощущала границу дозволенного, давала возможность собеседнику выговориться. Владимир жалел, что Александра не увидит то, что видит он. Жалел, что не может ей позвонить. Потому что для нее это будет оскорблением, болью, а не радостью. Ведь он сейчас с другой женщиной, в месте, о котором мечтала Александра, а он все отказывался туда ехать.

Была еще одна причина. Так же решительно, одним махом, как отделяла рыбью голову от хребта или вырезала жабры, Александра рвала отношения – сразу, а не по частям. Она не умела «оставаться друзьями». Уходила из жизни человека, которому стала не нужна, и никогда не возвращалась. И ждала от него, чтобы тот поступал так же. Не напоминал о себе. В этом они с Владимиром были похожи. Но сейчас с ним происходило то, что происходит с женщиной, которая становится матерью, как бы смешно ни звучало подобное сравнение. В нем появились мягкость, доброта и способность прощать, снисходительность и в некотором роде вера – в ангела-хранителя, в судьбу, в провидение… Владимир вдруг успокоился, перестал нервничать и отпустил себя – он сидел в забегаловке, смотрел на море и покорно ждал. И вынужденное бездействие и ожидание не выводили его из себя.

Беременная официантка, тяжело ступая, принесла Владимиру корзинку хлеба, вино и салат. Хлеб был серый, порезанный крупными ломтями, с уже зачерствевшей коркой, которая свидетельствовала, что его испекли утром, здесь же, в соседней комнатушке. Хлеб был таким же домашним, как и салат.

Владимир налил себе вина, дешевого и пьяного, и с удовольствием принялся за салат, поданный в миске с отбитыми краями. Огурцы действительно горчили. И тут Владимир сделал то, чего не делал никогда. Он накрошил хлеб в салат, долив масла, сделал тюрю и щедро добавил соли. Хлеб размок, салат дал юшку, которую Владимир ел ложкой, запивая вином, едва не умирая от удовольствия. В салате было столько соли, столько горечи, столько масла и лука, сколько Владимир не съедал и за год жизни. В этой тарелке, которую давно пора было выбросить, чудом не разбившейся, оказалось столько жизни, столько вкуса, что в голове снова зашумело, ноги опять стали чугунными. Зачем он отказывал себе в таком удовольствии? Почему считал, что бессолевая диета – залог его здоровья? И почему все чистят огурцы?

Салатом и вином он насытился и откинулся на стуле. Сил на прочее уже не осталось. Но из кухни потянуло запахом прогорклого масла и жареной рыбы. Владимир подумал, что у него может случиться приступ аллергии, не говоря уже об ударе по печени – жареное ему давно запретили из-за повышенного холестерина. Да, собственный холестерин его занимал куда больше, чем желания Александры. Соню он тоже приучил всегда носить в сумочке таблетки – принять после еды. И вот сейчас он сидит в грязной забегаловке и ждет жареную рыбу. И у него нет ни женщины, которую он бы любил и с которой бы хотел жить, ни таблеток.

Владимир решил, что сегодня же позвонит Александре; пусть она бросит трубку, откажется с ним говорить, но он позвонит. Но сначала объяснится с Соней, отпустит и ее от себя, и себя от нее, скажет, что их скоропалительная совместная жизнь была порывом, помутнением, чем угодно, но не искренним желанием.

Когда он принял для себя столь важные решения, мужчина, сидевший за столиком, взял аккордеон, взвалил на себя, как будто инструмент был неподъемным грузом, и начал играть. Играл плохо, нажимая три, от силы четыре аккорда и выводя нехитрую мелодию на клавишах. При этом делал это без радости, без энтузиазма, в силу неведомого долга.

Беременная вынесла из кухни тарелку с рыбой и поставила перед Владимиром. За ней стояла женщина и улыбалась.

– Это мама пожарила, – сказала официантка, и женщина засмеялась.

– Спасибо, очень вкусно, – ответил Владимир, хотя еще даже не попробовал явно пережаренную рыбу.

Мужчина запел. Он играл и пел. Женщина вдруг заткнула уши руками, замотала головой и кинулась назад, на кухню. Беременная подсела к мужчине и начала ему что-то шептать. Но мужчина продолжал играть и петь. Пел он так же плохо, как и играл. Без желания, даже с отвращением.

Официантка вернулась к столику Владимира.

– Вам нравится музыка? – спросила она.

– Да, все замечательно, – ответил он.

Женщина тяжело вздохнула. Видимо, стоять ей было уже совсем невмоготу, она взяла стул и присела между столиками. Сбросила рабочие туфли на плоской подошве, и Владимир заметил, что ноги у нее в отеках, раздутые, с выпиравшими венами. Ей не то что стоять – ходить было тяжело. И работать ей было нельзя. Категорически. Только сейчас Владимир заметил пигментные пятна на ее щеке – солнце стремительно садилось, и этот междусвет никого не красил, высвечивая последними проблесками все недостатки. Женщина была молодая, но рано, слишком рано постаревшая, как бывает с деревенскими жителями, выросшими на открытом солнце и с раннего детства измученными физическим трудом.