Россия против России. Гражданская война не закончилась - Леонид Млечин

В его дневнике есть такая запись:

«Сергей Михалков излагает мне свое жизненное кредо: „Надо знать, что там понравится, наверху“».

«Ну, — иронически замечает Вишневский, — здравствуй, племя молодое…»

Всеволод Вишневский умер рано — в пятьдесят лет. Последнее, что написал, — пьеса «Незабываемый 1919-й». О Сталине в Гражданскую войну. Хотел порадовать вождя. И порадовал. Вождь отблагодарил автора Сталинской премией I степени. На этом история пьесы и закончилась.

А талантливая «Оптимистическая трагедия» осталась и на сцене, и в кино, и в нашем духовном пространстве. Фильм сняли в хрущевское время, когда реальная жизнь появляется на экране. «Я правды ищу», — с надломом в голосе говорит герой молодого Вячеслава Васильевича Тихонова, чья актерская слава еще впереди. Поди найди ее в пламени Гражданской войны! Сто лет, как ищем правду! И все не можем отыскать…

Нам даже трудно представить себе, какой бедой стала для России Гражданская война. Не одичать было невероятно трудно. Пережившие Гражданскую оставили множество свидетельств, рисующих картину российской жизни тех лет, в которой смерть и убийство не казались чем-то невероятным:

«Мы понимали, что все идет прахом и цепляться за вещи незачем, надо только стараться сохранить жизнь, не быть убитыми, не умереть с голоду, не замерзнуть… В голове никаких мыслей и никаких желаний, кроме мучительных дум о том, что еще продать и как и где достать хоть немного хлеба, сахара или масла… Не было ни конного, ни трамвайного движения (лошади все были съедены), улицы не чистились, снег не сгребался, по улицам плелись измученные, сгорбившиеся люди. И как горькая насмешка на каждом шагу огромные плакаты: „Мы превратим весь мир в цветущий сад“».

Советская власть ввела так называемый трудовой паек, идея которого — нетрудящимся есть не давать. Для женщин ввели трудовую повинность — с восемнадцати до пятидесяти лет. Женщин отправляли на расчистку железнодорожных путей. Колка дров, топка печек, таскание мешков, попытки раздобыть какую-то еду преждевременно состарили это поколение. Исключая тех, кто прилип к новой власти.

«Все, в ком была душа, ходят, как мертвецы. Мы не возмущаемся, не сострадаем, не негодуем, не ожидаем. Ничему не удивляемся. Встречаясь, мы смотрим друг на друга сонными глазами и мало говорим. Душа в той стадии голода (да и тело), когда уже нет острого мученья, а наступает период сонливости. Не все ли равно, отчего мы сделались такими? И оттого, что выболела, высохла душа, и оттого что иссохло тело, исчез фосфор из организма, обескровлен мозг, исхрупли торчащие кости».

«Обсуждали вопрос, что будет. Единогласно решили, что постепенно должно замереть все, умереть от голода и холода города, стать железные дороги, а в деревнях будут жить гориллоподобные троглодиты, кое-как, по образу первобытных людей каменного века, обрабатывая пашню и тем питаясь. Наносная русская культурность должна погибнуть, ибо „народ“, во имя которого „интеллигенция“, или, вернее, полуинтеллигенция, принесла в жертву все, что было в России лучшего, не нуждается ни в чем, кроме самого грубого удовлетворения своих первобытных инстинктов».

Невероятное озлобление и презрение к человеческой жизни, воспитанные затянувшейся Первой мировой войной, умножились на полную безнаказанность, рожденную революцией. Если во враги зачисляли целые социальные классы и группы, то это неминуемо приводило к беззаконию. Буржуи, офицеры, помещики… Для расстрела было достаточно анкетных данных.

По телефонным и адресным книгам составлялись списки капиталистов, бывших царских сановников и генералов, после чего всех арестовывали, а то и ставили к стенке.

«Смертные приговоры сыпались пачками, часто расстреливались совершенно невинные, старики, старухи, дети, — докладывал в Москву представитель ВЦИК из станицы Урюпинской Хоперского округа. — Достаточно было ненормальному в психическом отношении председателю ревтрибунала заявить, что ему подсудимый известен как контрреволюционер, чтобы трибунал приговаривал человека к расстрелу… Расстрелы проводились на глазах у всей станицы, по 30–40 человек сразу, причем осужденных с издевательствами, гиканьем, криками вели к месту расстрела».

В начале 1919 года Сталин подписал приказ «К войскам, обороняющим Петроград»:

«Семьи всех перешедших на сторону белых немедленно будут арестовываться. Все имущество изменников конфисковывается. Изменникам пощады не будет. По всей Республике отдал приказ расстреливать их на месте. Семейства всех командиров, изменивших делу рабочих и крестьян, берутся в качестве заложников. Белых надо истребить всех до единого. Без этого мира не будет».

Кадет Борис Арсеньевич Павлов вступил добровольцем в белую армию. Подростком на Кубани видел, как хоронили истребленный красноармейцами белый батальон:

«Трупы были догола раздеты. Кто-то позарился на синие бриджи, на хорошие сапоги. Среди убитых были и такие, которые сначала были ранены, а позднее кем- то добиты. Но и этого мало: кто-то издевался над ними, кто-то мучил раненых. У многих были выколоты глаза, на плечах вырезаны погоны, на груди звезды».

Справедливости ради необходимо заметить, что в Гражданскую войну террор вовсе не был привилегией советской власти.

«Из далеких сел, — писал генерал Деникин, — приходили депутации, прося спасти их от „душегубов“, привозили связанными своих большевиков, членов Советов — и преступных, и, может быть, невинных — „на суд и расправу“. Суд бывал краток, расправа жестока. А наутро отряд уходил дальше, оставляя за собой разворошенный муравейник, кипящие страсти и затаенную месть».

«Таких гнусных, утонченных, до мозга костей развращенных мерзавцев, как эти белогвардейцы, я еще не видел, — вспоминал врач, присутствовавший при вступлении белых войск в небольшое селение. — Почти все они были „интеллигенты“ — один из них сразу же стал наигрывать на рояле Бетховена. Затем они начали грабить, но главным их увлечением было изнасилование девушек и девочек-подростков».