Мария Кантемир. Проклятие визиря - Зинаида Чиркова

Пётр только пожал плечами. Он, впрочем, и не сомневался, что Катерина вызовется ехать с ним в поход. И ему спокойней, и догляд за ним, не то что от тех десяти денщиков, что ходили за царём.

В тот же день подъехала к Натальиному дворцу крытая карета, составились большие обозы, в которые даже мебель была погружена, и Катерина вышла на высокое двускатное крыльцо. Одетая ещё по-зимнему, в меховую шубу и мягкие пуховые платки, она сердечно расцеловалась с Натальей, неловко обняла и царевича Алексея, тоже вышедшего проводить отъезжающих, и лёгкой походкой скользнула к карете.

Пётр выехал из своего дворца в Кремле, и через несколько минут карета и возок встретились на окраине Москвы, у рогаток, запиравших город.

Толпы людей провожали царя в этот поход, кланялись в ноги, вставали на колени, кричали приветствия и желали удачи.

Пётр у рогаток перебрался в карету Катерины и сразу же заснул богатырским сном — много писанины и много дел выдалось за последние недели. Но теперь он ехал к армии и мог позволить себе хороший сон на пуховиках, покачиваясь на мягких ремённых рессорах кареты будущей своей жены.

Чем дальше продвигался Пётр, тем становилось теплее. Уже за Могилёвом сняли шубы, сунули платки в закутки.

За каретой Катерины следовал целый обоз: кареты женщин, сопровождавших её в походе, повара и слуги, провизия и мебель.

Конечно же, после короткого сна Пётр ускакал дальше, к армии. Верхом, в сопровождении только небольшого отряда гвардейцев, мчался он навстречу новым опасностям и новым испытаниям.

Армия двигалась к Дунаю. Шли медленно, с большими частыми остановками. Тонули в весенней распутице пушки, солдатам приходилось едва ли не на плечах выдирать их из грязи, застревали в глубоких колеях колеса обозных повозок, и эта весенняя распутица надолго задержала движение армии.

Лошади еле выдирали копыта из липкой грязи, с трудом тянули постромки, и хоть и подставляли солдаты плечи, помогая лошадям, но то и дело падали на привалах коняги, не выдерживавшие длительной и тяжёлой дороги.

У обочин оставались трупы лошадей, разваленные повозки, сломанные колеса. До самой Украины отмечали этими останками армейские полки все дороги, по которым двигались.

Но май явился настоящим испытанием: началась жара, к которой ещё не привыкли новобранцы, обливались потом солдаты и офицеры, стало больше больных, и опять застопоривалось движение армии, хотя Пётр и торопил Шереметева:

— Поспешай возможно!

Поспешать было трудно, и, хотя Борис Петрович ехал со всеми удобствами в лёгкой четырёхместной колымаге с жаровней и непременными пуховиками, ему приходилось часто вылезать из своего экипажа и подгонять офицеров.

Только к июню вышла наконец армия к Пруту, средней речонке, которую преодолели быстро и беспрепятственно. Солдаты плыли голышом, пушки везли на лодках, а лошади несли на себе всадников от берега до берега.

Последние несколько месяцев запечатлелись в памяти Марии как бесконечная неразбериха, беспорядок и неисчислимая, ненужная и бестолковая суета.

Все шкафы в доме были распахнуты настежь, и даже таинственная, вечно запертая дверь из селямлика в харем стояла теперь отпертой, и младшие дети могли бегать из харема в кабинет отца и просторную светлую гостиную с мягкими тахтами вдоль стен и развешанным на них первоклассным оружием.

Кассандра как потерянная бродила среди разверстых сундуков, ящиков, коробок и плетёных огромных корзин, будто не зная, к чему приложить руки, и Мария видела, как тяжело и тягостно даётся матери этот, казалось бы, такой блистательный и парадный переезд. Словно бы чувствовала Кассандра, что этот переезд будет трудным, а новое житьё в Молдавии, где станет она господарской супругой и где ждут её почести и ласкательства подданных, не принесёт ей счастья и тихого довольства, которое окружало её все долгие годы жизни в Стамбуле.

Здесь родила она шестерых детей, привыкла к солнцу и свету в высоких просторных комнатах с двумя рядами окон один над другим, с зарешеченными, зато такими огромными рамами выступающих далеко над первыми этажами окон...

Словно бы сжималось её сердце! Что-то ждёт её там, в далёкой Молдавии, от которой она давно отвыкла, из которой уехала совсем ребёнком — девочкой вышла замуж, стала солидной матроной и матерью шестерых детей. И ещё мучила её мысль: старший сын, которому едва исполнилось шесть лет, должен был остаться заложником в Стамбуле.

Он такой ещё ребёнок, он ещё носит детские платьица, он ещё только стал разбираться в азах азбуки, и вот он должен остаться здесь, в Стамбуле! Что ждёт его? И Кассандра заранее оплакивала его, страшась, что потеряет его навсегда, и хотя останутся с ним верные слуги и преданные рабы, но она-то знала, что такое чужой глаз, знала, что никто не кинет на него ласкового и пристального взора, каким одаряла она его, едва он вставал с постели...

Мария, казалось, понимала беспокойство и ужас матери. Ей было всего десять лет, но уже все ключи от всех главных хранилищ дома были у неё на связке, с которой она не расставалась, к ней обращались невольницы и рабыни, её приказаний спрашивали слуги. Словно бы понимала Кассандра, что старшая дочь должна заменить её, приучала Марию с самого раннего детства вести дом, следить за детьми, и это притом, что учителя постоянно приходили к Марии, занимались с ней разными предметами и учёба отнимала почти всё её свободное время.

Так и повелось, что ни одной минуты не обходилась Мария без дела — шла в сад, чтобы проверить, не пора ли снимать с деревьев гранатовые яблоки, следила за варкой всевозможных сладостей, отпирала и запирала шкафы, каждый раз отгоняя рукой несуществующие рои моли, писала на дощечках особыми грифелями целые изречения из древних греческих авторов, в совершенстве говорила на многих языках.

Даже отец разговаривал с Марией как со взрослой — настолько разумными и дельными были её слова и советы...

Впрочем, и она понимала, что детство её кончилось тогда, когда кукла из слоновой кости, подаренная ей Петром Андреевичем Толстым, так нелепо была разодрана на части двумя турецкими девчонками. С тех пор куклы, игрушки больше не интересовали её, она стала присматриваться к взрослой жизни и в десять лет была лучшей помощницей матери.

В эти последние недели перед отъездом Мария почти не видела отца, и если слышала от него лишь несколько слов, то в уме и воображении дорисовывала то, что оставалось невысказанным.

Приём у султана, которого удостоился отец, оказался туманно-блестящим. Султан рисовался ей в золотом тюрбане с золотым аграфом, придерживающим перо, в роскошном наряде, детали которого она не могла рассмотреть, на фоне огромной золотой стены, сидящим на мягкой тахте, обложенным золотыми подушками и величественно кивающим своим золотым тюрбаном.

Как бы ей хотелось самой увидеть всё это! Но несколько слов, брошенные второпях отцом, будили её воображение, и туманно-золотое изображение султанского дворца вставало в её уме.