Заветы - Маргарет Этвуд

И мы приступили.

На этих первых совещаниях я изучала других Основательниц – ибо, пообещал Командор Джадд, в Галааде нас будут почитать за Основательниц. Если вам знакомы школьные игровые площадки похуже сортом, или курятники, или, собственно говоря, любая обстановка, где награды малы, а конкуренция за них немыслима, вы поймете, какие силы вступили здесь в игру. Невзирая на притворную приязнь, более того – коллегиальность, уже заворочались подводные течения вражды. Если, рассуждала я, мы в курятнике, я намерена стать альфа-курицей. А для этого я должна добиться права клевать первой.

Видалу я успела настроить против себя. Видала полагала себя естественной предводительницей, но ее картина мира пошатнулась. Она станет противиться мне изо всех сил – но за мной преимущество: меня не ослепляет идеология. Следовательно, в предстоящей нам долгой игре я наделена гибкостью, которой недостает ей.

Из двух других проще всего управлять Хеленой – она меньше всех уверена в себе.

В тот период она была полная, хотя за минувшие годы усохла; прежде, поведала Хелена, она работала в богатой корпорации, производившей средства для потери веса. Это еще до того, как она занялась связями с общественностью в компании, выпускавшей нижнее белье от-кутюр, и обзавелась крупной коллекцией обуви.

– Такие красивые туфли, – скорбела она, пока Видала красноречиво не насупилась.

Хелена, рассудила я, поплывет туда, куда ветер подует; меня устраивает, коль скоро я и есть этот ветер.

Элизабет была социальном классом повыше – я имею в виду, откровенно выше меня. Следовательно, она будет меня недооценивать. Дорогущий Вассар-колледж[46], работала помощницей-референткой могущественной женщины, сенатора из Вашингтона, – с президентским потенциалом, поделилась она. Но палата «Исполать» что-то в ней сломала: ни родовые права, ни образование не спасли Элизабет, и ее обуяло смятение.

Поочередно я с ними справлюсь, но, если они втроем собьются в стаю, мне несдобровать. Девизом моим станет «разделяй и властвуй».

«Крепись, – сказала я себе. – Особо не болтай – то, что ты скажешь, они используют против тебя. Слушай чутко. Припасай улики. Не выказывай страха».

Неделю за неделей мы изобретали законы, мундиры, девизы, гимны, названия. Неделю за неделей мы отчитывались перед Командором Джаддом, который беседовал со мной как с представительницей нашей группы. Одобренные концепции он выдавал за свои. Прочие Командоры ему рукоплескали. Как замечательно он работает!

Ненавидела я систему, которую мы возводили? В известной мере да: мы предавали все, чему нас учили в прошлой жизни, и все, чего мы достигли. Гордилась я тем, чего удалось добиться вопреки ограничениям? Опять же, в известной мере да. Все сложно, а иначе не бывает.

Одно время я почти верила в то, что полагала подобающим символом веры. Среди правоверных я числила себя по той же причине, что и многие в Галааде: не так опасно. Что толку ради моральных принципов броситься под каток и там расплющиться, как носок без ноги? Лучше раствориться в толпе – благочестиво славословящей, елейной, ненавистнической толпе. Лучше будешь забивать камнями ты, нежели забьют камнями тебя. Во всяком случае, шансы выжить повыше.

Они это прекрасно понимали, основоположники Галаада. Такие всегда понимают.

Запишу здесь, что спустя годы – когда я прибрала к рукам Ардуа-холл и, пользуясь этим, снискала в Галааде громадную, хоть и безгласную власть, коей ныне, к удовольствию своему, и располагаю, – Командор Джадд, почуяв, что равновесие сместилось, возжелал меня умилостивить.

– Надеюсь, вы простили меня, Тетка Лидия, – сказал он.

– За что, Командор Джадд? – спросила я наилюбезнейшим тоном. Неужто он стал меня побаиваться?

– За строгие меры, которые я вынужден был применить на заре нашего сотрудничества, – ответил он. – Дабы отделить пшеницу от плевел[47].

– А, – сказала я. – Не сомневаюсь, что намерения у вас были благородные.

– Полагаю, что так. И однако же, меры были суровы. – (Я улыбнулась, не сказала ничего.) – В вас я распознал пшеницу с самого начала. – (Я продолжала улыбаться.) – В вашей винтовке был холостой патрон, – сказал он. – Я подумал, вам приятно будет узнать.

– Как любезно с вашей стороны сообщить, – ответила я.

Мышцы лица уже заныли. В определенных обстоятельствах улыбка ничем не уступает силовой тренировке.

– Так я прощен? – спросил он.

Не будь я столь обширно осведомлена о его склонности к девушкам, едва достигшим брачных лет, я бы заподозрила, что он со мной кокетничает. Из тревожного чемоданчика с канувшим прошлым я выудила завалявшийся осколок:

– Грешить как люди и как Бог прощать, некогда рекомендовал некто[48].

– Вы такая эрудированная.

Вчера вечером, когда я дописала, упрятала свою рукопись в пустое дупло внутри кардинала Ньюмена и направилась в кафетерий «Шлэфли», по пути ко мне прилипла Тетка Видала.

– Тетка Лидия, можно с вами поговорить? – спросила она.

Просьба, на которую нельзя не ответить «да». Я позвала ее с собой в кафетерий.

По ту сторону двора сияло огнями белое многоколонное обиталище Очей: верные тому, чье имя носят, лишенному век Оку Божию, эти не спят никогда. Трое стояли на белых ступенях перед центральным корпусом, курили. На нас и не взглянули. В их глазах Тетки – как тени: их собственные тени, что прочих страшат, а их самих ничуть.

Минуя свою статую, я оглядела подношения: яиц и апельсинов меньше обычного. Моя популярность падает? Порыв прикарманить апельсин я сдержала – если что, вернусь потом.

Тетка Видала чихнула – преамбула важного заявления. Затем она откашлялась.

– Пользуясь случаем, хочу отметить, что по поводу вашей статуи кое-кто выражает беспокойство, – сказала она.

– Правда? – переспросила я. – Какого рода?

– Подношения. Апельсины. Яйца. Тетка Элизабет считает, что подобное чрезмерное внимание опасно приближается к сектантскому культу. А это было бы идолопоклонством, – прибавила Тетка Видала. – Смертный грех.

– Безусловно, – сказала я. – Какое поучительное наблюдение.