Невеста - Карина Демина

Королева умеет озвучивать те самые неприятные мысли, от которых Оден желал бы откреститься.

— Ты умрешь, так и не добравшись до дома. Ты ведь даже близко не представляешь, где именно этот дом находится…

— Я не хочу ей навредить.

— Отговорки, дорогой. Мы оба это знаем. Дай себе смелости признаться, что она тебе нравится и что умирать ты не хочешь. Ты ведь так старательно за жизнь цеплялся, чтобы просто взять и отступить. Из-за чего, Оден? Из-за глупых убеждений?

Какое ей дело? Не она ли сама желала его смерти?

— Отнюдь, — возразила королева. — Я умею беречь свои игрушки, а ты — моя любимая.

Королева Мэб ушла. Ее не существует. Есть память. Воображение. Кошмары. Его разум говорит с ним же, и это похоже на безумие, это и есть безумие, но Оден не позволит ему выйти за пределы сна.

— Если тебе так легче думать. — Она соглашается легко, и в этом видится тень лжи. Нельзя доверять туманам. — Но скажи мне, где твоя подружка? И не пора ли было ей вернуться? А если что-то случилось? Наивные девочки часто попадают в неприятные истории. Что будешь делать ты?

Нефритовые когти щелкнули по носу, и Оден очнулся.

Сколько времени прошло? Солнце… Правое плечо остыло, левое — горячо, но не настолько, чтобы обжечься. И прохладой из лесу тянет, как бывает под вечер. Звон комарья. Голос птицы, точно оплакивающей кого-то. Значит, отключился надолго.

Плохо.

Эйо нет. Вернулась на поляну? Вряд ли: лес подсказал бы ей, где искать Одена.

Значит, не вернулась.

Спокойно. Оден заставил себя лежать и слушать мир.

Деревня находилась на прежнем месте, но запах ее изменился. По-прежнему дым, но не тот, который рождается в очагах, законный, но терпкий, травянистый.

Люди.

Много. В основном женщины всех возрастов, их ароматы сплетаются в один, кисловатый, безумный, от которого в глотке рождается глухое рычание.

Мерные удары бубна, отдающиеся в висках глухой болью. И голос:

Наряжали девицу да наряжали

В платье белое,

В платье новое.

Косы девице расплетали, ах расплетали…

Оден стряхнул цепкие побеги малины.

Заунывный напев завораживал. Ближе бы подойти, вдруг да потеряется слово. Каждое важно.

И само небо гудит, отзываясь на голос бубна. Мелко, мерзко дребезжат колокольчики.

Скатным жемчугом убор чудесный

В ноги ляжет цвет лилейника,

Цвет лилейника,

Цвет невестин.

Свадьба. Просто свадьба.

Эйо предложили остаться, и… и голос-мед уговаривает успокоиться, но некая мелочь, несуразность мешает.

Лилейник не дарят невестам.

Только если…

Оден все-таки зарычал, и голос его заставил лес очнуться. Затряслись нежные осины, вновь закричала птица, которая осталась на прежнем месте… и туда ли идти?

Сколько еще отпевать станут?

И где держат?

В деревне? Нет, вряд ли… Как было в тот раз? Оден ведь помнит, несмотря на то что времени прошло изрядно. Такое не забывается.

Первый месяц на границе. Русло Перевала, перекрытое плотиной крепости, тогда каменные стены ее казались воистину нерушимыми. Базальтовые юбки скалы спускаются к реке, расцветая темной зеленью виноградников. И разноцветные латки-поля спешат перекрыть друг друга.

…о том, что девочка пропала, рассказала мать. Пробралась в крепость, упала в ноги, умоляя помочь. А староста, явившийся за ней, уверял, будто бы обезумела баба, нечего ее слушать. И если изначально Оден слушать не собирался, то тонкий запах лжи заставил изменить намерение.

Женщина и вправду походила на сумасшедшую.

Она говорила про обряд.

И про невесту.

Про поле, которое нужно накормить. И про то, что ее Киану выбрали: некому заступиться. Сама в приживалках, опозорила семью, принесла байстрючку на порог. Сородичи и пожалели. Только теперь поперек горла жалость стала.

Она плакала и говорила, рассказывая какие-то совсем невероятные вещи, от которых Оден дар речи терял. И рвалась проводить на поле, куда сама бы пошла, да одну ее не пустят, без того чудом сбежала. Женщина умоляла поспешить, и Оден отправился с ней, лично желая убедиться, что рассказанному нельзя верить.

Опоздали.

Верно, кто-то из родни, прознав о побеге, поторопил свадьбу.

Девочку нашли на том самом поле в ярком невестином наряде, в котором была одна маленькая несуразность: красным бисером по белой ткани узоры выводили, а не наоборот. Присутствовал и дикий лилейник, который приносят мертвецам, его резкий тяжелый запах растекался по полю, мешаясь с медным ароматом крови. Ее было немного, и маленькая невеста — ей едва ли десять исполнилось — выглядела почти живой.

Испуганной.

Обиженной.

Оден, одернув задранный на голову подол платья, накрыл девочку своим плащом. Виновных отыскали быстро. Они и не думали прятаться: дородная старостиха и дебиловатый рябой сын ее, назначенный в этой свадьбе мужем. Он даже умыться не соизволил, и запах девочки был лучшим доказательством.

— Вы не понимаете, райгрэ. — Старостиха держалась с достоинством, она стояла, сложив под массивной грудью натруженные ладони, и смотрела прямо в глаза. — Вы только-только пришли сюда, а по эту сторону гор — другие обычаи. Другие законы. Не лезьте сюда.

— Ты убила.

— Так было нужно. — В черных толстых косах этой женщины уже вились серебряные нити. — Поле умирало. Мы вернули земле силу. А она отблагодарит зерном. Одна жизнь взамен многих.

Та женщина считала себя равной Одену.

— Так отдала бы свою дочь.

Ее дочери стояли тут же, статные, темноволосые, убранные по-праздничному, будто и вправду свадьбу играли.

— Отдала бы, — спокойно согласилась старостиха. — Только в человечьей девке силы — капля. То ли дело альва, пускай и наполовину.

И Оден, все еще не понимая, как можно было совершить нечто подобное, задал последний вопрос. Приговор был вынесен, но ему хотелось нащупать предел безумия этих людей.

— А насиловать зачем было?

— Чужак ты. — Старостиха покачала головой, сокрушаясь, что достался ей собеседник столь непонятливый. — А как еще силу вытащить? — Пожевав верхнюю губу, над которой проступала черная ниточка усиков, добавила очень тихо: — Или ты думаешь, что полукровок под твоих щенков от большого счастья подкладывают? Боятся, как бы не просватали… Одни боятся, другим плати.

Ее повесили на краю того самого накормленного поля. И парня вздернули рядышком. Остальных же, за то, что видели и молчали, Оден пороть велел.