Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941-1944 - Наталья Громова

Со вторым мужем Юрием Езепчуком. Вермонт, 1993

С началом перестройки ушла из «Пионера», чтобы продолжить дело моего отца, о чем всегда мечтала. Публиковала неизвестные тексты из его архива вкупе со своими статьями о них, а также работы о поэзии и прозе Серебряного века. В 1989-м получила приглашение преподавать в одном из американских университетов, Миддлбери колледж, затем читала курсы по русской литературе в университете штата Висконсин, в Лондонском и Денверском университетах, отдельные лекции – в Принстоне, в Беркли, UCLA. Неожиданно для себя осознала, что обрела новую профессию – из журналиста превратилась в профессора – и что обитаю в новой стране, с иным языком и незнакомыми нравами. К тому времени мой второй муж Юрий Езепчук, молекулярный биолог, стал работать в университете штата Колорадо в Денвере, где мы с ним живем по сей день и где я теперь пишу воспоминания о людях, с которыми мне посчастливилось встретиться в прошлом.

Как хорошо уметь читать!

Я не умею читать. Мне в школу на будущий год, а я читать не умею! Мама ужасается, папа потешается. Под великим секретом мама поделилась своей бедой с подругой и теперь обречена выслушивать со всех сторон рассказы о вундеркиндах-грамотеях: тот в семь лет читает Толстого, та в шесть с половиной – Тургенева. Мама верит и обливается слезами, папа пытается утешать:

– Научится она читать, увидишь. Профессором, может быть, не станет, но читать выучится, это я тебе обещаю, – говорит он маме.

Да умею я читать, успокойтесь! Велика премудрость: «Ма-ша-ка-ша-ешь-ма-ша-ка-шу». Неохота мне жевать вашу Машу с кашей – скучно. Я хочу читать так, как они, мама с папой: чтобы толстая книга, мелкий шрифт и – быстро.

Соня Ивич по прозвищу «Заяц». 1940

– «Если кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица, то вот мое слово, что выйду тот же час за него замуж», – это папа читает мне Гоголя.

– Покоен, прочен и легок,

Катится городом возок.

Вся в черном, мертвенно бледна,

Княгиня едет в нем одна…

Ямщик столицу миновал.

Далек княгине путь лежал,

Была суровая зима…

На каждой станции сама

Выходит путница: «Скорей

Перепрягайте лошадей!» —

это мама читает мне Некрасова.

Ну какая может быть Маша с кашей после такого?!

В зиму сорок первого по вечерам папа читает вслух «Оливера Твиста» (по ходу дела адаптируя текст, как я обнаружила позднее). Мы сидим в обнимку на зеленом плюшевом диване, а на фоне стены – той, что напротив, – движутся то быстро, то неторопливо послушные его голосу фигуры Оливера, его обидчиков и защитников. Мама сидит у стола, но смотрит не на стенку, а на нас с папой.

Так – легко и свободно – и чтобы мама так слушала, у меня не выходит. А если не выходит так, то не надо мне никак. То, что получается у меня, по моим понятиям, не значит «уметь читать». Я и говорю всем, что не умею. Проверить никто не догадывается. Нам бы следовало договориться о дефинициях, но подобные темы не принято обсуждать с дошкольниками.

Дабы приохотить к чтению, мне покупают подходящие книжки.

– Вот: про девочку и собаку. Совсем как у нас. Правда, похоже? – спрашивает мама не совсем натуральным голосом.

Ничуть не похоже. На картинке в книжке девочка с гладкими прилизанными волосами возится с кудлатой собачонкой. У нас ничего подобного. Кудлатая у нас – девочка. Волосы у меня вьются, в косички их не убирают, они и кудрявятся, как хотят. А доберман-пинчер Дик – тот весь гладкий, от кончиков острых ушей до остатка обрубленного хвоста. Ну зачем стану я разбирать-стараться про ту девочку и ту собачку, когда вот она я, девочка, и вот он Дик, собака? Лучше я ему сама что-нибудь сочиню, как мне надо: печально, красиво и с хорошим концом. Дику рассказывать – одно удовольствие. Пока ему чешешь за ухом, лежит не шелохнется, от него не услышить: «Не выдумывай» или: «А теперь скажи, как было на самом деле». Мы с ним хорошо понимаем друг друга. Он из того чудесного, волшебного мира, где хочется жить всегда, а не только перед сном, где мне всё по росту и по вкусу, ладно и складно, где я умею читать «с выражением» и лучше всех играю в лапту.

…Мы дочитали «Оливера Твиста» и начали «Маугли».

Тут всё и рухнуло.

Мы так никогда и не узнали, кто позвонил нам по телефону и прокричал в трубку не своим ГОЛОСОМ:

– Включите радио!

По радио передавали речь Молотова. Он сообщил, что началась война. День был воскресный, полдень, мы собирались переезжать на дачу.

Игнатий Игнатьевич Бернштейн (писатель Александр Ивич).1942

Война застала нас среди упакованных корзин и собранных чемоданов. Взрослые принялись в молчании их разбирать. Я подошла к окну и уставилась на хорошо знакомый мне тополь, который стоял тут всю мою жизнь, стараясь покрепче его запомнить: я так поняла, что теперь всё будет по-другому. Так оно и вышло.

Отец был мобилизован на третий день войны.

Детей писателей отправили в эвакуацию 6 июля.

Только малыши до трех лет поехали с мамами.

Из тех, кого определили в интернат и поселили в Берсуте, на высоком берегу реки Камы, я была, кажется, самой младшей и уж точно самой несамостоятельной. У меня была с собой кукла с закрывающимися глазами, и я всем говорила, что не умею читать. Я пыталась жить в том, навсегда исчезнувшем мире, с папой и мамой, с «Оливером Твистом» и Диком, и безнадежно не ориентировалась в новой реальности.

Со мной всё время что-то случалось, я постоянно куда-то проваливалась: в глубокую лужу, в лисью нору, в придорожную канаву, в противопожарный бочажок. В конце концов я провалилась в полноводную Каму, что принесло мне даже кратковременную славу, потому что выудил меня оттуда, а выудив, завернул в свою рубашку и отнес на руках по высокому откосу в спальню младших девочек Тимур Гайдар, кумир старших девочек. В Тимура все они были влюблены поголовно: повесть «Тимур и его команда» перед самой войной печаталась из номера в номер в газете «Пионерская правда» и даже успела выйти в свет отдельной книгой.

Важная сторона интернатовской жизни – кто в кого влюблен – тоже мне плохо дается: я не могу разобраться, достаточно ли тут одного кандидата или их должно быть несколько, можно ли брать героев из книжек или только живых, а если из живых, то непременно ли здешних или разрешается кого-нибудь из довоенной жизни? Когда меня окончательно допекли насмешками: «в куклы играет, читать не умеет, в кого влюбиться не знает, надо ей в детский сад, а не к нам», – я брякнула наугад имя Стасика Нейгауза из первого отряда и, как оказалось, сильно промахнулась. Мало того, что он тогда меня, как и прочую мелюзгу из нашего десятого, в упор не видел, но и четверть века спустя, когда разница в годах уже не имела значения, продолжал в упор не видеть меня, хотя мы часто сталкивались нос к носу на пастернаковской даче. Выбери я в те дни, по примеру старших Тимура, какое было бы торжество: я – утопленница, он – спаситель, прямо как в сказке! Но, увы, меня всегда отталкивали коллективные чувства.