Огонь для Проклятого - Айя Субботина

Отапи зябко поводит плечами и осматривается по сторонам. Вообще-то, темнеть уже начало — и за кустами не видно вообще ничего. И тут можно верить в мертвяков, можно не верить, а темный лес все равно остается опасным местом, тем более, когда и днем готова спотыкаться на каждом шагу.

Но идти действительно надо.

Девушки поднимаются на ноги, берут в руки корзинки — и Елти снова стремительно бледнеет. Ее ведет в сторону. Ее пальцы разжимаются — и полная корзинка грибов падает на землю, переворачивается набок и катится вниз по склону, оставляя на земле все свое содержимое.

Отапи бросается к подруге, но в этот раз не успевает ту подхватить. Елти падает сначала на колени, потом опирается на руки — и ее выворачивает отвратительно воняющей черной жижей.

Кто бы хоть раз в жизни ни маялся животом, тот знает, что бывает, когда тебя рвет содержимым твоего желудка. Но из Елти вырывается нечто гнилостное, тягучее, подрагивающее в студенистой луже.

Отапи опускается рядом с подругой на колени, обнимает ее и пытается отвести от лица той волосы, но безуспешно, потому что девушку начинает бить сильная дрожь. Впрочем, едва ли это можно назвать обычной дрожью. Скорее, это судорога. Безумная жестокая судорога. Ее руки и ноги выворачиваются из суставов, трещат.

Или так только слышится?

Грудная клетка поднимается и опадает с такой силой, что чувствуется даже под одеждой. Лицо искажено яростной гримасой то ли боли, то ли ненависти. Елти опрокидывается на спину и кричит, визжит так громко, что Отапи закрывает уши руками, пятится, так и оставаясь стоять на карачках.

За воплем подруги она далеко не сразу слышит треск в кустах за спиной. Когда Елти перестает биться уже в подобии предсмертной агонии, а на ее коже проступают черные пятна, когда ее руки и ноги разбросаны, как попало, изогнуты и изломанные, когда в горле несчастной что-то рвется, а огромные вылезшие из орбит глаза тупо смотрят в небо — только тогда Отапи слышит что-то еще. И оборачивается.

Там, в переплетениях густых веток, она ни видит никакого движения, что могло бы вызвать шум.

Возможно, ей все же показалось.

Возможно, все дело в том безумии, свидетелем которого она только что стала.

В темноте кустов появляется тень с горящими алым глазами.

Отапи взвизгивает и бросается прочь.

Глава двадцать шестая: Хёдд

За ночь просыпаюсь несколько раз от сильнейшей головной боли. Меня то трясет от холода, то скручивает в непомерном жаре. Я то забираюсь под целый спуд теплых лохматых шкур, то готова рвать на себе кожу, лишь бы охладиться хоть немного больше того, что позволяет небольшое настежь раскрытое окошко.

Накануне вечером слегла и вторая сиделка Хельми. Новую я уже не искала. Происходит что-то странное. Я все еще отчаянно надеюсь на несчастное совпадение и недобрый случай, как бы странно это ни звучало, что свежий морозный воздух все же справится с надвигающейся напастью, что это не самое страшное, что вообще случалось в северных землях.

Я надеюсь, что это не смертный мор.

Сюда, в край снега и льда, подобная напасть приходила лишь единожды, много лет назад. Даже дед моего деда слышал о ней лишь из легенд.

Черный мор, что прокатился по всем южным землям и под конец, с обезумевшими от страха и отчаяния беженцами, добрался до Севера. Пытаюсь отыскать в воспоминаниях крохи описаний, что тогда случилось, но не могу. Слишком размыто, слишком забыто.

Помню лишь — в легендах говорится, что тогда вымирали целые деревни. Исчезали целые кланы. Распри и ненависть, что тянулись десятилетиями, улеглись всего за два летних месяца, что, точно нарочно, выдались удивительно жаркими. Просто потому, что некому стало ненавидеть, некому стало воевать.

Никто так никогда и не узнал, как побороть жестокую напасть. Она иссякла сама по себе, с приходом морозов. А следом, будто насытившись обильной жатвой, унялась и на Юге.

Но то было летом. Сейчас же порог зимы.

Хельми, мой дорогой и единственный мужчина, тихо спит до самого раннего утра и только тогда просыпается голодный.

Сегодня я сплю с ним в одной комнате, не решившись оставить его одного, да только теперь еще более опасаясь подойти к нему ближе, а, тем более, взять на руки.

Если я тоже заболела, то легко могу передать лихоманку и сыну.

А вокруг болеют. Многие болеют. И северяне, и халларны. Утром человек еще полон сил и уверенно стоит на ногах, к полудню его бьет жар или холод, а вечером он уже не в состоянии подняться с постели.

Мужчины, женщины, дети.

Напасть не щадит никого.

Больше того, первыми в Лесной Гавани заболели участники игр Гигантов. По крайней мере, о таком мне вчера вечером сообщали сразу три ярла.

Нужно поговорить с братом. Как дела в его клане?

Хельми продолжает кричать — и я не выдерживаю. С трясущимися от терзающего меня холода руками иду к нему, но на кое-то время все равно просто стою в нескольких шагах от маленькой кроватки.

Мой малыш, завидев меня в неверном свете свечей, тут же тянет ко мне ручки.

И меня будто пронзает насквозь. Я ясно понимаю, что рискую заразить и его, но у меня нет иного выхода, как рискнуть. Потому что просто не к кому обратиться за помощью, некому доверить своего ребенка, чтобы быть уверенной, что очередная сиделка не окажется тоже зараженной.

Потому беру чистый отрез ткани и обматываю им свое лицо ниже глаз. У меня нет кашля, я не чихаю, и у меня не течет из носа, но лучше уж так.

Сама готовлю молочную смесь и подогреваю ее над огнем свечи. Боги лишили меня собственного молока, потому приходится прибегать к услугам кормилицы… приходилось. А что теперь?

Не знаю. Пока ничего не знаю. Голова слишком затуманена, а мысли неповоротливы. Я будто и не проснулась, а хожу в каком-то тягостном полусне.

Возвращаюсь к Хельми и аккуратно вытаскиваю его из кроватки. Завидев странное лицо своей неразумной матери, сын моментально становится серьезным, его глаза начинают расширяться — того и гляди снова заплачет.

— И в полном раздолье, по ветру, на крыльях, — начинаю напевать ему, поудобнее устраивая его на руке. — Проделаешь путь, что проложен к Богам. Увидишь из прошлого яви и были. Притронешься к первым от Мира снегам.

Знакомый голос рассеивает страх сына — и мы усаживаемся в кресло. Он очень любит эту незамысловатую песню, что пела мне еще моя