Я иду искать - Алекса Гранд

А дальше все стелется, как в тумане. Словно на засвеченной пленке. Размытыми смазанными пятнами.

Заботливый шофер, придерживающий передо мной дверь старенькой темно-синей Хонды. Кажущаяся вечностью дорога. Знакомая больница. Гомон и гвалт вокруг меня. Обморок. Палата. Капельница. И сеющая неподдельную панику в моей душе фраза «угроза выкидыша на раннем сроке беременности».

Именно тогда я принимаю разрывающее меня на части решение. Самое сложное в моей жизни. Если я не совру Игнату про аборт, не исчезну с его радаров и не отгорожусь от отравляющей мое существование Марины Борисовны, я потеряю ребенка…

Вздрагиваю.

Выкарабкиваюсь из стершего начисто даже намек на выдержку омута памяти и лихорадочно, часто дышу, вентилируя легкие. Не замечаю, как поднимаюсь из кресла, избавляюсь от слишком ярких картинок, калейдоскопом мелькающих в воображении, и на автомате хватаю чужой стакан, заливая в себя воду.

Пусть Крестовский не священник, отпускающий грехи, и я не исповедаться к нему пришла, но отпускает. Давившая на мои плечи каменная плита рассыпается с оглушительным треском, сжимавшие сердце тиски ослабевают, и на душе от сумбурных откровений, пролившихся на благодатную почву, становится легче.

И я продолжаю. Выговариваюсь, обнажая замурованное глубоко внутри, потому что Игнат заслужил услышать правду. Пусть так, спустя сотни промчавшихся суматошных дней, но заслужил.

— Переживала поначалу дико. Спала по три-четыре часа в сутки, мониторила твою инсту, твоих друзей. Мучила себя, смотрела, как ты отрываешься в клубах, как рядом с тобой меняются телки. Не представляешь даже, сколько раз порывалась тебе написать и в последнюю секунду отключала телефон. Ревела в подушку часами. А потом родилась Варя, и стало не до того…

Признавшись в скручивавшей меня жгутом маниакальной зависимости, я замолкаю. Беру паузу и боюсь встретиться взглядом с хранящим молчание Крестовским. Выстукиваю костяшками ритмичную дробь по дереву и застываю, боковым зрением фиксируя, как Игнат обходит кругом стол. Становится вплотную и опаляет горячим дыханием мой затылок.

Немею. Горю в фантомном огне. И совершенно не знаю, что предпринять.

— Я…

— Тшш, Лиля. Не надо.

Выцеживает стальным шепотом, от которого подгибаются колени, и запечатывает ладонью мне рот, глуша застывшие на губах звуки. Проскальзывает свободной рукой под край топа и без малейшего сопротивления с моей стороны рисует на животе плавные линии.

— Я дурак. В курсе. Больше нет нужды разжевывать элементарное.

Не мольба. Не извинение. Факт. Обрушивающийся на нас обоих чудовищным торнадо, смывающий плотный налет из изрядно истершихся и потускневших обид и позволяющий осознать, что мужчина за моей спиной совершенно точно повзрослел. Извлек урок из подброшенных судьбой случаев и определенно сделал такие необходимые нам тогда выводы.

Киваю. Укладываю на полочки в голове новые вводные. И не успеваю понять, в какой момент тлеющие угольки былой досады и горечи поглощает зарождающийся между нашими телами пожар.

Дергаюсь, когда ладонь Крестовского, еще пару секунд назад зажимавшая мне рот, перемещается на шею, и не могу притушить болезненное удовольствие, закручивающееся внизу живота. Шиплю, когда его пальцы добираются до пуговицы на брюках и ловко ее отщелкивают, и больше себе не принадлежу.

Возможно, я буду жалеть об этом позже, корить себя за проявленную слабость и тонуть в океане тяжелого вязкого стыда. Но сейчас я скорее сдохну, чем позволю себе прекратить сорвавшее нам башню безумие.

— Прости меня. Если сможешь…

Тонко всхлипываю, глотая катящиеся по щекам слезы, и прощаюсь с преследовавшими меня триггерами, переворачивая исписанный лист и открывая чистую страницу. Широкими стежками штопаю уже не кровоточащие раны и отрешаюсь от всего мира, сосредоточиваясь на том, что имеет значение здесь и сейчас.

Чистое без примеси раскаяние сумасшествие.

Мой светло-бежевый топ приземляется на пол шелковым облачком-кляксой. За ним, словно сорванный с поверженной крепости флаг, следует кружевной бюстгальтер. Смятые брюки тряпкой болтаются на щиколотках. Я же не могу думать ни о чем, кроме порабощающих мою волю прикосновений.

Резким движением Крест скидывает со стола наверняка важные бумаги, торопливо снимает черную хлопчатобумажную рубашку какого-то известного модного дома и нетерпеливо чиркает молнией джинсов. Отчего жар топит меня в своей лаве, проникает в каждую клеточку и заставляет томиться в восторженно-жадном предвкушении.

— Кричи, девочка.

— Но там же… твоя… секретарша…

— Кричи.

Нагло командует Игнат, обрубая мои жалкие попытки ему возразить, и так же нагло распластывает меня по столешнице. Накрывает мощным тяжелым телом, заводит запястья назад, набрасывается с жалящими поцелуями-укусами.

Терзает, надавливая на хорошо изученные и нанесенные на воображаемую карту моего удовольствия точки. Наказывает за боль, что причинила ему и себе. И одновременно освобождает. Вытаскивает такое безумное, дикое, пошлое из недр души, что мне на минуту становится страшно.

А потом становится все равно. И на оглушительные стоны, которые вырываются из моей груди. И на летящий вниз со стола графин. И на остывающий в фарфоровой чашке кофе.

Лишь бы Крестовский не останавливался. Лишь бы не останавливался…

Игнат

Кап.

Капелька соленого пота стекает по виску и приземляется на полированную поверхность стола, ставшего безмолвным свидетелем нашего с Лилей безумия. Кончики пальцев покалывает острыми иглами, внутри черепа долбят отбойные молотки, а в грудине ломит так, что трудно дышать.

Разноцветные круги, желтые, красные, синие, плавают перед глазами. К ним присоединяются маленькие и большие бабочки, в этот рисунок также вплавляются бело-золотистые искры. И я медленно моргаю, не в силах их прогнать и справиться с опутавшей туловище слабостью.

Сглатываю. Переключаю внимание с абстрактной пестрой картины на вполне реальную Аристову, все еще распластанную по столешнице. Веду ладонью вдоль ее выпирающих позвонков и замираю около поясницы, впитывая охватывающую девушку крупную дрожь.

Любуюсь совершенной сливочной кожей. Все еще тону в наркотической эйфории и блаженно жмурюсь от ленивой истомы, зная, что откат обязательно наступит позже.

Близость размазала нас обоих подобно безжалостному многотонному катку. Перемолола органы в однородное крошево. Превратила прочные кости в тягучее желе. И оставила пряное послевкусие с едва уловимой горчинкой.