Конкистадоры - Анна Малышева

Там, за их захолустной деревней, говорил он мне, простирается огромный мир. Там тоже города, пашни и заводы, войны и революции, преступления и жертвы… Законы, которые нужно соблюдать, и беззакония… Весь мой мир отражен в их мире, как в зеркале, а зеркало стоит в таком глухом углу, где никого это не интересует. В поселке на моей стороне многие все знают… Но молчат. Потому что в деревне ссориться с соседями не принято.

И на моей стороне давно привыкли к тому, что почтальон может привезти газету, напечатанную иероглифами. А сюда иногда попадают наши газеты. Их читают в основном из-за объявлений. Так можно узнать много полезного… Так ко мне попала служанка. В ее деревне работы не было.

Мой отец отсюда родом, и поэтому меня они не съедят. Они едят… Да, людей. И не видят в этом ничего ужасного. Насколько я понял, они ловят случайных путников на дорогах. Иногда, накануне своих больших праздников, промышляют в поселке. Но мясо для них деликатес, поэтому жертв немного. Да и все их праздники давно уже у нас известны, так что в определенные дни люди просто стараются оставаться дома и относятся к этому философски, как к плохой погоде. Сила привычки…

Впервые показался на улице. Сделал несколько неуверенных шагов, потом еще несколько. Отец шел рядом, поддерживая меня под локоть. Перед сельским клубом стояла молодежь. Увидел знакомое лицо. Служанка обрадовалась, кинулась ко мне, я закричал… Отец унес меня обратно в дом. Снова затмение.

Выяснилось, что моя бывшая прислуга считается местной красавицей. Она бедная, но порядочная, так сказал отец. Я уже видел других девушек – верно, они еще уродливее… Или я просто к ней привык? Она приходит иногда в гости и смотрит так умильно… Стараюсь больше спать и меньше думать. Главное, не думать.

Единственная надежда – что я безнадежно сошел с ума и теперь просто-напросто коротаю время в смирительной рубашке, напичканный наркотиками, затерянный в тумане, в кошмарных снах. Сошел с ума от стояния в бесконечных очередях и никуда не выезжал из города, и не возвращался в родительский дом, и не было ничего, не было! Когда я убеждаю себя в этом, становится легче.

Бежать? Если бы меня удерживали тут насильно, я бы бежал. Я бы отдал жизнь, чтобы сбежать. Но меня никто не держит, они считают меня своим. Я могу покинуть эту деревню в любой момент, но именно поэтому и остаюсь. Свобода может связать хуже рабства. У меня есть право выбора, и я медлю… Медлю… И куда бежать после того, что стало с Александрой? После того, как я нашел отца?

Здешняя мясная лавка…

Обращаются со мной лучше некуда. Живу в доме отца, он от меня почти не отходит. У него большая семья, но он с любовью говорит о моей матери, объясняет, что расстались они только потому, что она хотела, чтобы я родился и вырос на другой стороне. Он не смог ее отговорить и сам отвез к деду. Но зачат я был тут.

Говорю уже свободно, читаю бегло. У отца на книжной полке тоже стоит собрание сочинений Эдгара По! В здешнем переводе…

Это все равно что подойти к зеркалу и увидеть там вместо себя уродливое чудище. Но чудище повторяет твои движения и гримасы, и вот ваши пальцы соприкасаются на стекле: твои снаружи, его изнутри… И это кошмар, но это и правда, потому что зеркала не лгут. Даже кривое зеркало отражает тебя, только тебя, и спорить с этим невозможно.

Отец – это все, что у меня осталось на свете. У него на столе в кабинете стоит фотография моей матери. И еще одна: он и мать за свадебным ужином, вокруг чудовища, а на столе блюдо с жареным мясом…

Обмороки прекратились, теперь мне гораздо лучше. Новая жизнь продолжается. А чтобы вернуться в прежнюю, достаточно сесть в машину и пару часов подскакивать на сельских проселочных дорогах… Так просто, что даже смешно. Так просто, что невозможно.

Мне некуда возвращаться, не к кому. Моя семья здесь. Я уже получил новый паспорт, кстати, безо всяких проволочек, и скоро женюсь на самой красивой девушке в деревне. Правда, она бедна, зато очень порядочна, замечательно готовит и обожает меня до безумия. До такой степени, что носит на руках.

Ее зовут Лигейя.

Следующую страницу я напишу на языке, который никто из вас не поймет.

Он долго не решался набрать номер квартиры на табло домофона и зябко топтался на крыльце, ежась от капель дождя, которые стекали за воротник. Правильный ли адрес? Профессор узнал его с таким трудом, ведь люди, которых он искал, часто переезжали. Все, что у него было, когда он начал поиски, – это имя женщины, встреченной тридцать лет назад. А если имя вымышленное и тут нет таких жильцов?

«В семьдесят лет поздно играть в детектива, – сказал себе профессор, снова поднося палец к табло и отдергивая его, как будто истертые кнопки могли укусить. – А тем более нелепо». И все-таки позвонил. Ему ответили немедленно, и говорила женщина. Та самая – он сразу узнал голос, низкий и мелодичный.

«Повезло!»

– Пустите меня, пожалуйста, – сказал старик, нервно одергивая мокрый плащ. – Вы, конечно, меня не помните, но тридцать лет назад…

– Я, конечно, помню, – после паузы ответила женщина. – Сразу узнала. Входите.

Домофон протяжно запищал, и продрогший профессор, известный специалист по астрономии и планетологии, лауреат многих премий и автор десятков книг, вошел в сырой, пропахший крысами подъезд. Лестница оказалась крутой, перила тут и там сломанные. Он поднимался с трудом, переводя дух на каждой площадке, и, близоруко сощурившись, разглядывал номера квартир. Перед многими дверьми лежали пластиковые пакеты с мусором, стояли потрепанные, купленные из третьих рук детские коляски. Слышался шум, арабская музыка, визгливые женские голоса и плач младенцев.

«Трущоба!»

Его уже ждали – на площадке шестого этажа открылась дверь. Света за нею не было, но профессор все же заметил в глубине прихожей женский силуэт.

– Входите же, – пригласил его знакомый голос. – А то мы совсем выстудим квартиру. Я не могу бесконечно включать электрическую батарею, а что такое центральное отопление, здесь давно забыли.

Он смущенно переступил порог и окончательно ослеп.

– Захлопните дверь!

Он послушался. Женщина, услышав лязг защелки, кивнула – во всяком случае, так ему показалось.

– Идемте в комнату. Там есть лампочка.

Квартира пахла так же, как подъезд, – подгнившими овощами, сырым бельем, плесенью, крадущейся по углам. Это был запах нищеты, который невозможно спутать ни с чем. Профессор осторожно последовал за женщиной.

«Она так легко меня впустила, после того как я…»

Вспыхнул свет, и он, ослепленный, невольно прикрыл глаза. Секунду спустя, осмотревшись, увидел, что находится в маленькой комнате, заставленной разномастной ветхой мебелью. «Какая-то помойка, – подумал профессор, опасливо разглядывая продавленные красные кресла, неубранную постель, облупленный буфет, за стеклами которого красовалась единственная чашка. – Нет даже занавесок!»