Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Сейчас выскакивал, чтобы посмотреть на пролетающий германский аэроплан… плывет так высоко, что ружьем и не достанешь, а орудием не попадешь. Вчера австрийцы пробовали пристреляться к нашим двум аэропланам, но конечно, всё впустую.

Пришел Осип, и я ему сказал, что жеребенка будем звать Ужок, и чтобы он это название передал конюхам для сведения и исполнения, как это у нас повторяется на каждом шагу.

Я давно не читал газет и плохо себе рисую, что делается на белом свете; вероятно, Италия и по сие время пылает уличными манифестациями и бьет стекла у неприятных для нее народов, Румыния говорит о решительном моменте для заявления о своих национальных интересах, а Болгария… что делает эта милая страна, я уже и предположить не умею. Все это тянется, тянется, как плохо рассосанная тянучка, и нет конца и краю этой международной эквилибристике. Нам здесь, живущим под огнем, и смешной, и слишком уж холодно расчетливой кажется эта длительная комедия.

Пиши, моя милая и славная женушка, о твоем решении или нерешении ехать в Каменец, страшно боюсь, что наши письма будут расходиться и я начну их получать через месяц. Давай свою мордашку, я ее крепко расцелую, а затем отрывай от «занятий» малых и давай их мне с тобою, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму.

8 мая 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Вчера у меня выпал печальный день, у меня накопилось три горя: 1) накануне я забыл поздравить женушку со днем рождения, 2) узнал о ранении и пленении Л. Г. Корнилова и 3) о провале Генюши. 6-го я написал тебе большое письмо и отослал почтаря, а вечером, увидя цифру 6 на календаре, вспомнил все: и далекий день 30 лет тому назад, когда моя женушка увидела свет Божий, и обстановку, при которой это совершилось и о чем мне не один раз говорили папа и мама, и кусок общей нашей с тобой жизни, составляющей у тебя целую добрую треть, и целую вереницу других вещей, которые причудливо спутались со днем 6 мая. Садись ко мне теперь, женушка, на колени, я буду тебя ласкать и расскажу тебе многое и пестрое, что поднимается во мне при мысли о дне твоего рождения; это будет похоже на сказку или сон, где смешное перепутается с грустным, и больное с мечтательным… Что бы было, если бы ты не родилась на свет, если бы я вырвался на войну до 12 ноября, если бы мы порвали с тобой за длинный период между обручением и венчанием… Наши дороги не шли к одной точке схода определенным прямым направлением, а изгибались, расходились так далеко, что казалось, что им и не сойтись, пока, наконец, они не перекрестились… Получилось уже теперь три отпрыска: молодой музыкант, пока не выдержавший экзамен, многообещающий скульптор и, несомненно, будущая звезда балета… Что из них будет в действительности, и какой итог подведут они нашим с тобой усилиям, пониманиям жизни и увлечениям?

Что Генюша провалился, – печально, но лишь в том одном смысле, что мальчик должен будет работать и лето. Хотя даже и это имеет свою хорошую сторону: пусть он заранее привыкает к систематической работе, без которой он едва ли проживет (разве если будет учителем). Все-таки ты объясни ему по сему случаю, как важно работать упорно, чтобы не переживать таких тяжелых и обидных минут, какие он пережил, бедный мальчик. Если у него самолюбие вроде моего, то он должен был сильно страдать.

Я начинаю все подумывать о высоком штабе, и по этому поводу уже писал тебе, не найдешь ли ты в Петрограде M-me Алексееву и не попробуешь ли через нее пристроить меня к Михаилу Васильевичу. Я уже посмотрел на войну с углов зрения нач[альни]ка штаба дивизии и командира полка и вижу, как многие стороны ее для меня остаются темными и запутанными, особенно вопросы высокого порядка: стратегические, духовные и т. п. При моей натуре, которая так любит войти в рассмотрение именно этих вопросов, такая неясность бьет по нервам и делает мое мышление сиротливым и запуганным. Было бы крайне печально побыть на великой войне и пред многими ее явлениями стоять в полном… недоумении. Я не хочу увлечься манией осуждения или критикантства, я хочу создать себе такую обстановку, чтобы понять, расценить, а в неизбежных случаях извинить поставленные мотивы или принятые решения. И все это, я надеюсь, будет мною достигнуто, если я стану на иной точке зрения или наблюдения, т. е. в каком-либо высоком штабе…

Возвращаюсь к Генюше. В Каменце ты постарайся решить вопрос житейским образом, т. е. помимо систематической подготовки Генюши, обговори дело с директором, батюшкой или с кем там еще нужно, чтобы избежать фиаско во всяком случае. Ты знаешь, что Генюша должен быть принят вне конкурса как сын отличившегося на войне.

Наконец, относительно Л[авра] Г[еоргиевича] – я был очень огорчен, узнав об его пленении. Я его близко знал и хорошо понял; в нем не было чего-либо выдающегося, но его трудолюбие, ясность военной мысли и принципиальная (не чиновничья) исполнительность всегда меня сильно подкупали. Чувствительны в нем были военный темперамент и ненасытимое честолюбие… оно-то его, по моему мнению, и довело до ранения и затем пленения. Мне жаль Л[авра] Г[еоргиевича] и как моего друга, и как военного, целой головой выше многих и многих. Его жена может быть в Петрограде, найди ее, если это так. Последнее твое письмо было от 2 мая, т. е. теперь я получаю твои письма на 5–6-й день… нет худа без добра. О решении ехать в Каменец пиши мне определенно.

А теперь давай себя и малых, я вас расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

10 мая 1915 г.

Дорогая и золотая моя женушка

(так длинно никогда не выходило),

вчера я, организовав около 5 часов последнюю атаку, ждал у телефона ее результата, лежа на соломе в землянке. Скоро мне донесли об ее полном успехе, о чем я сейчас же сообщил начальнику дивизии. Отдав распоряжение о расположении полка на ночлег, я собирался домой (в штаб полка), как мне подали твое письмо. Это было божественно: радость от блестяще завершенного дела и радость получить от женушки письмо. А дело было блестящее, пожалуй, что лучше прежних. Полк рядом штыковых атак выбил противника из сети сложных окопов, прогнал его и занял его позиции. Но это было мало. 1) Это был успех дивизии после долгого общего затишья, и 2) план общей атаки принадлежал мне. Полк взял: 4 пулемета, пленными 11 офицеров и 652 н[ижних] чинов, прожектор, телефоны, массы всяческих бомб, около тысячи ружей, до 100 т[ысяч] патронов и т. п. Мой полк выдержал на плечах главную ношу и взял более других. Ты поймешь, женушка, мое бодрое настроение, несмотря на то что предшествующую ночь я спал не более двух часов и затем с 4 часов утра вел бой. Сегодня прошел окопы и благодарил людей: довольны, смеются. С офицерами удачно, ранен, да и то легко, один, хотя, правда, из орлов. Пленные офицеры с восторгом говорят, как он, идя вперед и подняв высоко шашку, вел людей в атаку на пулеметы… а это, моя детка, не фунт изюму. Три пулемета вчера взяты были атакой в момент их трещания; в одном случае все пулеметчики были переколоты штыками, людей нельзя было остановить. С людьми менее удачно, потерял я много: 56 убитыми и 164 ранеными, потери, еще мною с полком не испытанные. Мною, потому что у других потери бывают иные. Среди пленных офицеров один был прапорщик, лет 20. Он скоро успокоился, стал пить чай и, хотя конфузливо, но стал смеяться. Я сказал офицерам: «Не знаю, как он, а мать его рада будет пленению». Из разговоров выяснилось, что он один у матери-вдовы и, посылая его на войну, она с горя заболела. Она думала, по словам сына, что более его не увидит, «так много потерь кругом». Я смотрел, как ребенок пил чай, и думал о его матери, которая где-то далеко с трепетом в сердце болит душой о своем единственном сыне. Я снял с него обещание, что он сейчас же напишет своей матери, и он мне обещал.