Путник, зашедший переночевать - Шмуэль Агнон

Я сказал: «Замок сделать легко, но я боюсь — потеряю и этот ключ, как потерял однажды ключ от Дома учения, а тогда и сам замерзну от холода. И потом, если я даже закажу ключ для печки, то пока придет слесарь да пока он сделает этот ключ, холода пройдут, и угли наши никому уже не будут нужны, а я зазря окажусь злодеем».

Поэтому, когда спрос на наши угли возрос, я просто велел Ханоху привозить дрова каждый день. Теперь мне уже некогда разговаривать с червяком, который сгорает в пламени, — я все время занят тем, чтобы согревать жителей Шибуша.

Сколько я себя помню, я всегда ненавидел такие формы, что составлены из разнородных частей, которые не сочетаются друг с другом, особенно рисунки, отдельные части которых вполне реальны, но связаны и соединены не так, как в реальности, а исключительно воображением художника. Пуще же всего мне ненавистна подстановка конкретного предмета в рисунок, долженствующий изображать что-то воображаемое, когда воображающий таким способом уподобляет некое высшее состояние души телесному предмету, как это делали некоторые комментаторы стиха: «Не делай себе кумира». И поэтому я удивился самому себе, когда вдруг начал искать основания для своих поступков и пришел к выводу, что вижу некую символику в том, что я, человек из Страны Израиля, принес тепло им, людям галута.

Кроме Реувена, Шимона, Иегуды и других, которые большую часть времени регулярно проводят в Доме учения, у нас можно встретить также знакомого вам Игнаца. Но он приходит отнюдь не для того, чтобы погреться, и, понятно, не для того, чтобы изучать Тору и молиться. Сомневаюсь, что он способен прочесть даже «Шма Исраэль»[86]. Игнац — пример «отрока, оставленного в небрежении»[87]: он не учился в хедере, а когда вырос, шатался по улицам, пока ее пришла война и не сделала его солдатом. А вернувшись с войны, стал нищим с протянутой рукой. И если теперь он приходит в Дом учения, то лишь для того, чтобы получить у меня милостыню, потому что с тех пор, как мы начали топить, я больше сижу здесь, чем хожу по улицам, и вот он стал приходить сюда, чтобы найти меня.

Из уважения ко мне Игнац изменил обращение и теперь просит у меня милостыню на святом языке, гнусаво вымаливая «маот»[88]. И когда протягивает руку, не показывает своего лица. Он уже знает, что я дам ему, даже если он не будет демонстрировать свое увечье.

С того дня, когда Долек при мне протянул ему стакан водки, чтобы тот выпил ее через дырку в лице, заменяющую ему нос, а я упрекнул Долека, сказав: «Как может человек, рожденный еврейской матерью, так жестоко обращаться с ближним», Игнац проникся ко мне любовью, и я однажды слышал, как он сказал, что если бы не так нуждался, то вообще не брал бы у меня денег. И добавил, что если бы он и не просил, я бы все равно ему давал, насильно, потому что я человек милосердный и у меня доброе сердце, поэтому я не могу видеть брата своего в беде и даю, даже если у меня не просят.

Игнац худощавого телосложения и держится прямо, у него гладкое лицо, на котором не растет ничего, кроме усов под дырой от носа. Они у него завиты вверх и обрамляют эту дыру, делая ее похожей на стелу. На груди у него висят медали. Некоторые из них он сам заслужил на войне, другие снял, для украшения, с груди товарищей, погибших на фронте. До войны он ухаживал за лошадьми и пересаживал ездоков из коляски в коляску, а порой подрабатывал сутенерством, хотя нужды в нем особой не было, потому что были другие, постоянные сутенеры, которые дежурили у дверей, чтобы указать путь грешникам; предпочитающим свое тело своей душе. Жители Шибуша расходились в суждениях об Игнаце. Некоторые говорили, что его мать еврейка, а отец из христиан. Дело будто бы было так: в одной деревне под Шибушем лет сорок назад недоставало евреев для миньяна, и тамошние евреи в Дни трепета ходили молиться в город. Однажды в канун Судного дня корчмарь и его жена отправились таким манером в Шибуш, а малолетнюю родственницу оставили дома, потому что она была больна. Ночью пришли бандиты, ограбили корчму и подожгли ее. Один из них нашел маленькую девочку, которая пыталась спрятаться в саду, и изнасиловал ее, От этого-то будто и родился Игнац. А другие говорят, что и его отец, и мать родом из Страны Израиля, но отец был человек плохой, увлекся другой женщиной и бросил беременную жену, а когда родился Игнац, матери оказалось трудно его содержать, она пошла в Большую синагогу и положила ребенка на кучу старых бумаг. Там его увидел бездетный возчик, забрал к себе домой и возился с ним, пока не началась война, а тогда Игнаца призвали в армию, и там осколок раздробил ему нос. После войны он вернулся в Шибуш и благодаря своему особенному увечью приобрел преимущество перед остальными городскими нищими. Хотя в городе он не единственный увечный, но никто другой не зарабатывает так хорошо, как он. Недействительно, в его увечье есть что-то, чего нет у других. Другие инвалиды — например, безрукие, — пока раздумываешь, как он возьмет твой грош, если у него нет руки, уже забываешь этот грош достать. И также с безногими — пока засунешь руку в карман, уже успеваешь пройти мимо него, а у него ведь нет ног побежать за тобой — вот и не успеваешь ему дать. Не то Игнац — он протягивает к тебе руку, и бежит за тобой, и таращится на тебя всеми своими тремя отверстиями, и кричит «пенендзы!» — и ты тут же бросаешь ему грош, лишь бы только он не таращился на тебя. А тем более если он говорит: «Маот» — это слово выходит из его рта как нечто отвратительно гнусавое и тут же пропадает в отверстии его отсутствующего носа.

Я, конечно, правильно сделал, что поругался с Долеком по поводу этого бедняги. Но слова, которые я ему тогда сказал, не пошли мне на пользу. Когда пришла моя очередь, я увидел, что я так же жесток, как он. В тот день, когда Игнац впервые пришел в Дом учения попросить у меня милостыню, я разрешил ему войти и погреться. А когда собрался уходить, не нашел своего пальто. Назавтра я увидел его на Игнаце. Я стащил с него пальто, и тогда он вперился в меня двумя своими глазами и дыркой вместо носа и сказал: «Разве может человек, рожденный еврейской женщиной, быть таким жестоким с братом своим и стаскивать с него свое пальто в такой холодный день?»

Он отплатил мне той же мерой, что я отмерил Долеку.

Вернусь к нашим делам. Теперь мы каждый день молимся в нашем старом Доме учения три раза, а в субботу четыре. О чем же рассказать сначала, а о чем в конце? Если по здравому смыслу, то начинать нужно с шести обычных дней, трудовых, которые насыщают наше тело, если же рассуждать с высшей точки зрения, то начинать надлежит с дня субботнего, который насыщает нашу душу. Но поскольку дни труда нашего Господь сотворил раньше святой субботы, то начнем все же с них.