Тайнопись - Михаил Гиголашвили

Ходила она, конечно, в леггинзах (в лосинах по-нашему). Как увижу ее — только на ноги и смотрю, оторваться сил нет. Лосины, само собой, всё больше черные, с ажуром и квадратиками. Надо сказать, что с характерцем была девочка, но ноги всё скрашивали.

Жили мы недалеко друг от друга, я часто к ней захаживал, иногда и просто так, поболтать, хотя ноги всегда, естественно, присутствовали, заставляя меня постоянно быть начеку. Пила она тоже неплохо, и не пиво, от которого человек в панду превращается, а родную, прозрачную, так что общий язык, несмотря на все ее выверты, нам удавалось находить.

Я забыл сказать, что у нее под Штутгартом жили богатые родичи, к которым она иногда ездила. Рассказывала, что ее очень любит самая богатая тетка, которая всё время беспокоится, почему она такая худая, и всё обещает взять на обследование. Я тоже, между прочим, как-то поинтересовался — правда, почему? — но она ответила, что была такой с детства, и даже карточки стала искать (но не нашла). Что тут скажешь?.. Конечно, довольно глупый вопрос — почему худая. Худа — и всё тут. Мне, кстати, ее худоба нисколько не мешала, даже наоборот.

Прихожу как-то к ней. Она сидит, в телевизор уставилась, программы перещелкивает. Что такое, в чем дело?.. Молчит, губы кусает, под пледом съежилась, ног не видно. Просит бутылку открыть. А надо тебе сказать, что я иногда заставал ее в такой хандре: заплакана, отрешена, в телевизор смотрит, колюче молчит. Естественно, спрашивал, в чем дело, но никаких внятных ответов не получал. Нет — так нет, я не настаивал, выпивал свои триста грамм и шел себе восвояси, зная по опыту, что когда она в таком состоянии, общаться с ней невозможно.

Откупорили, выпили. Она не успокаивается, какие-то странные тексты начинает пускать, типа:

— Никому я не нужна, всем плевать на меня, на мое горе, всем плевать на всех… Все люди эгоисты, думают только о себе…

Дальше — больше:

— Почему, ну почему такое должно было случиться именно со мной?.. За что?.. Почему?..

Тут я настораживаюсь. И вдруг вижу на ее руке, прямо на вене, два здоровенных прокола. На другой — еще парочку. Спрашиваю:

— Что это?.. Что случилось?..

— Так. Кровь брали.

— Когда, зачем?..

— В Штутгарте. Я вчера оттуда приехала. Анализы сдавала. Тетка настояла…

— Анализы?.. — трезвею я. — Зачем?

— Повторно уже брали… — заходится она в плаче.

И тут у меня в голове продавило катком: «СПИД!.. Худоба, повторные анализы, депрессия, почему это должно случиться со мной, слезы, отрешенность, истерика, злоба… СПИД!.. Это же у нее СПИД!..»

Можешь себе представить, как у меня на душе стало… Мы ведь с ней резинку-то не всегда натягивать успевали… А иногда и забывали вовсе… Скажу только, что, помимо прочего, абсолютно все мои прежние проблемы показались мне враз такими мелкими, глупыми, ничтожными, крошечными по сравнению с тем кромешным ужасом, который произошел. Оставалось одно — застыв, как суслик в пустыне, потными ушами вслушиваться в ее слова, которые становились всё страшнее:

— Почему все должны жить, а я должна умереть? Где справедливость?.. Буду как старая страшная старуха, ведьма! Волосы вылезут, кости потрескаются, сил не будет. Это несправедливо! Нет, я не хочу умирать!..

— А что… анализы?.. Почему их надо повторно брать?.. — выдавил я, видя тот последний луч солнца, на который смотрел с эшафота Достоевский, думая о том же самом: «Только бы жить, всё остальное — ерунда!»

— Сказали, надо перепроверить, — она вяло ткнула мне рюмку: — Лей!

— А пить тебе можно?.. — поинтересовался я, как бы уже с того света.

И услышал то, что и ожидал услышать:

— Плевать на всё!.. Я так просто не сдамся!.. О, вы все меня еще плохо знаете!.. Вы еще увидите!..

«Значит — с собой еще прихватить хочет».

— И давно это у тебя началось?.. — пролепетал я в огненно-ледяном поту.

— Несколько лет назад.

— И что ты чувствовала?.. — (Не мурашки — целый муравейник завозился у меня на спине.)

— Депрессия. Температура. Озноб. Давление.

— А какую вообще болезнь… подозревают?.. — почти уверенный в ответе, как бы перевалив через хребет жизни и стремительно катясь вниз, спросил я.

— Я не скажу.

— Как это не скажешь?.. Ты обязана сказать!..

— Почему это?.. — вдруг возмутилась она. — Это мое личное дело!

— Ничего себе личное — мы же всю дорогу с тобой трахаемся! И без резинки, между прочим!..

— Одно к другому отношения не имеет. Причем базедовая болезнь — и резинка?..

«Базедовая?.. Болезнь?..» — начал я всплывать из ада.

— А ты что думал?.. Вот глаза, видишь?.. — схватила она со стола зеркало. — А теперь вот и шея!..

— Но это же ерунда!.. — вырвалось у меня.

— Как это ерунда?.. — взвилась она. — Для тебя, может, и ерунда, но для меня это жизнь. Если я стану уродкой — то зачем жить?.. Видишь?.. И шея пухнуть начала! Скоро вообще на сову похожа стану!

— Но это же лечится?.. — спросил я, вновь вспоминая Достоевского, которому уже успели заменить смерть каторгой и он садился в сани, с удовольствием давая себя заковать в кандалы. Главное — жизнь продолжается. А проблемы теперь можно решить все до единой!

— Лечится?! Все вы эгоисты и ублюдки, только о себе думаете!.. — взвилась она, швырнула в меня зеркало и побежала в ванную.

Зеркало не разбилось. В бутылке оставалось грамм двести. И даже сигареты еще не кончились.

На другой день она просила прощение за истерику. Оказалось, всему виной была травка, которой её угостил панк-сосед. Марихуана усугубила все ее чувства. Я, конечно, простил, потому что одета она была в мини — юбку, а это уже был настоящий конец света.

1994, Германия

…Ты просишь, тезка, чтоб я рассказал тебе какую-нибудь веселую историю из немецкой жизни. Это можно. Вот, к примеру, как мы заговор решили соорудить и что из этого вышло. Была тут одна хитрая баба, сербка. Имея один, но во всех смыслах весомый аргумент — большую и красивую грудь — она удивительно ловко умела мужиками манипулировать. И была ровно настолько умна, чтобы не быть дурочкой, и настолько же глупа, чтобы не быть чересчур умной. И очень тонко чуяла, кому и что от нее надо, что и от кого она сама получить может и, самое главное, кому и сколько дать, чтоб каждого на коротком поводке держать. И действовала лучше всякого компьютера. А надо заметить, брат, что мужики тут, в Европе, совсем не такие, как у нас. Тут их можно месяцами динамить — а они довольны: дескать, всё глубоко развивается, серьезно идет. И чем больше их динамишь — тем им приятнее, от такого морального онанизма они жуткий кайф ловят и сильнее к объекту мучений привязываются.