По ту сторону кожи - Михаил Бутов

И это – еврей! – подумал Александр Васильевич. Тебе бы на солее стоять.

– Ну что, – спросил Иосик, – не согласен?

У Александра Васильевича было сильное искушение ответить начистоту. Крикнуть, что насчет истины и торжества может Тарквинер теперь смело относить к себе – раз уж умудряется высекать сейчас своими суждениями не просто контуры очередного мнения, а безнадежно законченные формы собственной Александра Васильевича судьбы. Он удержался. Спросил только:

– Слушай, а почему ты всегда требуешь подтверждений?

Тарквинер явно смешался.

– Пардон. А на что обиды-то? Разговор, вообще-то, не я затеял.

– Да, – сказал Александр Васильевич. – Ничего.

Потом долго молчали, и первым сдался Иосик.

– Ну, ладно, что ли… Может, договорим еще. Как Нина-то?

– Что?

– Глухня, – сказал Тарквинер. – Нина – как дела у нее?

То, что Александр Васильевич замешкался, он истолковал в благоприятную сторону.

– Скажи ей поклон. О Машке не спрашиваю. Что ей, кобыле, сделается…

Александр Васильевич прижал рычаг ладонью.

Ведь странно, подумал он, теперь мне кажется, будто я и раньше догадывался, что слова способны охотиться на людей. Вот так, по всем правилам, с ловушками и засадами. Вчера еще можно было пропустить, не заметив, и эту «призванность» и совсем уже обыкновенный «обман». Но они дожидались своего часа, чтобы появиться вовремя и ударить точно. А теперь заняли места, где-то там, в глубине, давным-давно предуготовленные. И Александр Васильевич подозревал, что ничему другому, кроме их противостояния, места в нем больше уже не будет.

Вроде бы и всего-то… Но сразу как-то совершенно ни к чему стало забывать и дальше так же старательно обо всем, что было сегодня утром и для чего до сих пор он пытался держать закрытыми и сердце, и ум. Теперь его удивляло, почему именно дорогу туда, в поликлинику, запомнил он так подробно. Помятое крыло у автобуса, масть собаки, с которой шла вдоль сквера женщина того типа, что всегда ему нравился, лица людей, сидевших в метро напротив, даже номер санитарной машины у дверей – а ведь ничего еще не было, никакого предчувствия. Ехал оформить пропуск взамен того, что потерял месяц назад. Пользуясь отсутствием очереди, навестил еще участковую, хотел проконсультироваться насчет мочегонного, которое принимал по поводу беспокоившего последнее время внутричерепного давления. Она посоветовала уколы – никотинку, чтобы прочистить сосуды. А потом что-то вспомнила, переворошила на столе бумаги и попросила подождать. Вернулась минут через пять, с другим врачом, стареньким уже мужчиной. И тот представился: онколог.

И сразу все оборвалось у него внутри, замерло и будто съежилось мигом. Только в висках стучало: как, откуда, ведь уже несколько лет он не проходил обследований и не делал рентгеновских снимков?! Александр Васильевич слушал, не слыша, и лишь мгновение спустя заново вспоминал услышанное. А врач говорил:

– Ваша жена – она ходила к своему специалисту… Запоздали анализы… Он передал Марье Дмитриевне, она мне. Я вот сейчас выпишу талончик – и в начале недели попрошу вашу супругу… Удачно, знаете ли, что вы зашли. Мы собирались вызвать ее звонком. Но лучше подготовить несколько… А то, знаете ли, истерики бывают…

Самого несложного, самого плотского, почти фотографического, как на деревенской бумажной иконе, Бога благодарил теперь Александр Васильевич за то, что ладони все-таки не успели вспотеть, что все-таки не успел прийти липкий страх за себя, готовый уже в следующее мгновение накрыть, расслабить колени, вывернуть желудок, – страх, которого именно за свою ошибку ему никогда бы уже себе не простить.

– Пока, конечно, только подозрение, – говорил онколог. – Однако очень серьезное, очень серьезное. Канцер, знаете ли, в этой области обычно локален. Хирургия чаще всего результативна. Химия и облучение вряд ли понадобятся. Метастазы не успевают…

И когда Александр Васильевич встал, все еще не решаясь расстаться со спинкой выкрашенного в белое деревянного стула, даже сейчас напомнившего лазареты пионерлагерей детства, участковая предложила, откуда-то из-за спины:

– Вам… может, спирта чуть-чуть?

А теперь он восстанавливал в памяти и заучивал наизусть каждую сказанную там фразу. И понимал, что вот это и будет хуже всего – слова. Потому и зацепиться не получалось за то даже, что говорил врач о подозрении только или удачных исходах. Глупо верить… Наверняка ведь пытаются всегда смягчить как-то, не оставлять сразу без надежды… Ничего теперь не скажешь просто так. Все время придется, каждую минуту, искать, подбирать и взвешивать. А от нее не укроется и добавит муки. Откуда вообще в русском это нелепое наименование: рак? Глупая калька, бесцветная, как все кальки. Оригинал-то объемнее, нечто совсем другое. Канцер. Сухая нечистота. Слово с перхотью.

И крутилась, крутилась, крутилась навязчивая идея, будто какого-то осмысления должен он теперь требовать от себя, прозрения, выхода к сути вещей. Но вместе с тем как бы и ясно было, что суть эта как раз и раскрылась сейчас совершенно, и ничего иного для прозрения вещи уже не таят в себе. А когда он пытался хоть как-то собраться с мыслями, перед ним тотчас возникала, сбивая, одна и та же картина: сцена из фильма, который они с Ниной смотрели однажды в Доме кино. Кажется, Висконти – он не был уверен, но только это имя и приходило сейчас на ум. Там магнетизер с неживым белым лицом и признаками кровосмесительного вырождения в чертах, манипулируя руками, будто пытался освободиться от приставшего к пальцам теста, уводил за кулису из обставленной для представления залы завороженную женщину, в то время как ее муж, господин солидный и толстый, растерянно приподнимался с кресла, чувствуя, что события уже вышли за рамки того, что можно благочинно называть «опытами», но не решаясь еще вмешаться и начать скандал. Александр Васильевич словно бы всматривался все пристальнее в лицо женщины – пока оно окончательно не превратилось в Нинино. Но странным образом трансформировался под его взглядом и месмерист. Светлые ромбовидные пятна появились на его фраке, фалды завернулись вокруг икр, а гладко зачесанные волосы и бакенбарды образовали оголовье с бубенцами на тряпичных ушах – теперь круглорожий, размалеванный оперный паяц в домино дергано приплясывал на месте, хохотал, разваливая напомаженный рот от уха до уха, манил и Александра Васильевича за собой жестами уже откровенно непристойными.

Он закрыл лицо руками и с силой надавил пальцами на веки.

Вспомнились еще похороны отца. Как нервное напряжение в тот день все время складывало его губы в застывшее подобие улыбки, мертвый оскал. Но, лыбясь на глазах у других, не будешь стоять у гроба. И все его силы и внимание уходили на то, чтобы контролировать себя. Так мучаешься в гостях, если за столом вдруг нападает икота. Потом еще очень долго было ему муторно от мысли, что не удалось проститься достойно.

Тогда наконец прорвалось. Наконец-то он действительно понял, что еще немного – и примерять кладбищенские пейзажи начнет к той самой Нине, которая тут же, в двух шагах всего, за стеной, зачем-то подыгрывает совсем чужим детям, болтает и смеется с ними, как могла бы и вчера, будто не отъединена уже, не отрезана, будто не уносится, развоплощаясь, по темному туннелю… И сразу какие-то обрывки разговоров с незапомнившимися людьми затеснились в голове, рассказы, как упустили неделю всего, и стало поздно, поздно…