Отражение удара - Андрей Воронин

— Вот и читали бы книги, раз такие умные, — проворчал букинист. Грызть-то зачем?

— А они таким способом усваивают информацию, — с серьезным видом предположил Илларион. — Непосредственно, так сказать. Перерабатывают байты в калории.

— Тебе все шуточки, — вздохнул Марат Иванович, направляясь к лестнице. Убитую крысу он нес в руке, держа ее за хвост. Крыса болталась, как маятник. — А я вот живу в постоянном страхе. Вчера, например, такого ужаса натерпелся! Даже не вчера, а уже сегодня, ночью.

Я в магазине засиделся… честно говоря, своего Тиниуса рассматривал… и вдруг рев, визг, грохот! Два каких-то молодчика на джипе не вписались в поворот. Хорошо, что напротив магазина кто-то оставил грузовик. Водитель сразу умер, а пассажира, такого же дурака, «скорая» увезла.

— Что же тут хорошего?

— Ну, а если бы в витрину? Да бензобак взорвался бы? Что тогда?

— Тогда, Марат Иванович, тебе было бы уже все равно.

— Не надейся, — огрызнулся старик, — не дождешься. Зря я тебя в завещании упомянул, теперь через слово на могилу мне намекаешь.

— В завещании? Меня? Интересно, что же ты там написал? «Скажите Забродову, что он неуч и солдафон»?

— Примерно так. А если серьезно, то я тебе решил кое-какие книги оставить. Знаю, что квартира у тебя маленькая, так я самое ценное отобрал. А остальное — в библиотеку…

— Ну, Марат Иванович, что-то рано ты засобирался…

— Возраст, Илларион, возраст. В моем возрасте все свои дела нужно держать в порядке и вовремя платить по счетам — просто так, на всякий случай. Но особенно не радуйся, я еще вас всех переживу. Хотя не дай бог, конечно…

Они вышли из подвала. Марат Иванович запер дверь и, широко шагая, устремился к продавщице.

— Вот что, Машенька, — начал он, но девица не дослушала. Выскочив из-за кассы, она с визгом умчалась в кабинет, захлопнула за собой дверь и заперлась на задвижку.

— Что это с ней? — удивился Пигулевский, оборачиваясь к Иллариону.

Забродов корчился от хохота, держась одной рукой за живот, а другой за прилавок, чтобы не упасть.

— Ну вот, — простонал он сквозь смех, — опять ее напугал. Сбежит она от тебя, помяни мое слово. Она сейчас, наверное, в психушку звонит, «скорую» вызывает…

— Да почему?!

— Марат Иванович, милый ты мой… Ой, не могу…

Ты посмотри, что у тебя в руке!

Пигулевский опустил глаза, и его взгляд встретился с остекленевшим взглядом дохлой крысы.

— Ну и денек, — сказал Марат Иванович.

— Золотые твои слова, — поддакнул Забродов.

* * *

Аполлон Степанович Пряхин был наречен Аполлоном не просто так, а со смыслом. Его отец был скульптором, а мать художницей — давно, еще до войны. Тогда же, до войны, в этой творческой семье родился младенец мужского пола, которого восторженные родители назвали Аполлоном, по молодости лет ничуть не смущаясь тем обстоятельством, что звучное имя неважно сочетается с отчеством и, тем более, с фамилией.

Аполлону Пряхину было пять лет, когда началась война. Отец сразу же ушел на фронт и погиб чуть ли не в первой атаке — он мастерски лепил, но стрелял отвратительно, и вдобавок плохо видел. Мать по дороге в эвакуацию подхватила сыпной тиф и умерла, не доехав до места.

Аполлон Пряхин остался один.

Он сменил двенадцать детских домов. В одних было чуть лучше, в других — хуже, но в целом это было немногим веселее, чем, скажем, попасть в концлагерь к немцам или на лесоповал в родную Сибирь. Понял он это гораздо позже, а тогда голод и постоянные унижения казались ему неотъемлемой частью существования. Так жили все, чем он лучше?

Он был даже хуже, потому что его звали Аполлоном.

Когда молодая учительница показала ученикам фотографию голого мужика и сказала, что вот это и есть Аполлон, Пряхину два месяца не давали прохода. «Аполлон, покажь лица!» — слышал он днем и ночью. Он дрался, ему разбивали физиономию — жизнь шла своим чередом, и в конце концов его оставили в покое.

Как его только ни называли! Аполошкой. Аполошей.

Аполком (это было в недавно освобожденной Белоруссии. «Ты, Аполак, хадзи сюды», — говорили ему). Полоном. Баллоном. Толей. Почему-то Пашей И даже, черт побери, Полей.

За «Полю» он тоже дрался. Впрочем, в этом он был не оригинален дрались все.

Потом он, как ни странно, вырос, правдами и не правдами вернулся в Москву, поступил учеником токаря на завод и проработал на нем до пенсии, став незадолго до этого знаменательного события бригадиром. Жениться он так и не собрался — возможно, помешало имя, а может быть, была для этого какая-то другая причина.

Может быть, он всю жизнь стеснялся показать кому-нибудь свои яйца они были не такие аккуратные, как у настоящего Аполлона.

Квартиру Пряхину дали в центре. Его долго обходили очередью, а потом вдруг спохватились, устыдились — так считал Аполлон Степанович; бывалые же и более практичные люди полагали, что профсоюзные боссы просто струхнули в ожидании проверки и выделили из резервного фонда очень уютную, хотя и небольшую однокомнатную квартирку в старом доме на Малой Грузинской. Это была, пожалуй, единственная крупная удача в его жизни.

К тому времени он уже отыскал в Москве родственников — и у матери, и у отца были братья и сестры, а у них, в свою очередь, тоже были дети, приходившиеся Аполлону Степановичу двоюродными братьями и сестрами. Между ними установилась некая видимость родственных отношений, но по-настоящему родными людьми они не стали. В редкие минуты раздражения Аполлону Степановичу казалось, что причиной тому был застарелый комплекс вины: он отчетливо помнил, как сестра матери Анна Филипповна угостила его пряником и отвела в детприемник, когда он сразу после войны рванул когти из рязанского детдома и на товарном поезде приехал в Москву. Больше он не убегал, и остальные родственники его не искали, удовлетворившись, видимо, полученной от Анны Филипповны информацией о том, что он жив.

Теперь в однокомнатной квартире Аполлона Степановича жила его внучатая племянница Светлана — семья, членом которой Аполлон Пряхин никогда не был, росла, а жилплощадь в Москве стоила фантастических денег. С переездом в его квартиру Светланы приступы раздражения стали случаться у Аполлона Степановича чаще, и он втайне радовался, что в свое время не поленился и приватизировал квартиру — так, по крайней мере, с ним никто не заговаривал о доме престарелых.

Ему исполнилось шестьдесят три года, и Светлане оставалось только терпеливо ждать смерти деда, стараясь при этом быть тише воды, ниже травы.

Что она и делала в меру своих сил и умственных способностей.

Правда, в одном они сошлись: оба были без ума от телесериала «Секретные материалы». По субботам Светлана жарила огромную сковороду подсолнухов, и они садились напротив телевизора, лузгая семечки и не отрывая глаз от экрана.