1812. Обрученные грозой - Екатерина Юрьева

— Приношу свои извинения, madame la baronne, — подчеркнуто вежливо сказал он.

Она вздрогнула. Извиняется за поцелуй?! О, Боже! Это было гораздо хуже и намного оскорбительнее его заявлений о ее безнравственности.

«Этот поцелуй для него ничего не значил! Он смеялся надо мной или проверял меня, — ужаснулась Докки. — А я, глупая, растаяла…»

Она не намеревалась принимать его извинения. Надменно отвернув голову и подобрав поводья смирно стоявшей Дольки, Докки всем видом показала, что не желает более его слушать.

— Не за… м-м… свою горячность, — продолжал Палевский, словно догадываясь, о чем она думает. — За намеренно несправедливые и недостойные слова в ваш адрес. Я глубоко сожалею, что произнес их.

Ей сразу стало легче. Он хотя бы осознал, как был неправ, когда… Вдруг до нее дошло, что он сказал.

— Намеренно несправедливые? — тихо уточнила она.

— Намеренно. Я ревновал, хотя мне не стоило этого делать. Ведь у Швайгена нет никаких шансов? — полувопросительно-полуутвердительно добавил он.

— Ревновал?! — ахнула Докки, поймав себя на том, что, как попугай, повторяет его слова.

— Можете представить — ревновал, — ухмыльнулся он, и ей совсем не понравилась эта его ухмылка, с которой он то ли смеялся над собой, то ли готовил для нее очередную каверзу.

— Ведь я и предположить не мог, что моя дама, с которой мы расстались только на рассвете, будет столь ласково принимать знаки внимания другого мужчины.

«И поделом тебе», — подумала Докки.

Она очень сочувствовала Швайгену, но сейчас даже была рада, что Палевский застал их вдвоем. Если у генерала немножко поубавится самомнения, это определенно пойдет ему на пользу.

— Я не ваша дама! — возразила она.

— Этой ночью были моей, — ласково напомнил он. — И надеюсь, впереди у нас еще много ночей…

— Вы совершенно невозможны! — двусмысленность его слов заставила ее вспыхнуть.

— Очень возможен! — будто ненароком он подъехал к ней ближе. — Еще как возможен! И вы узнаете это, как только представится случай.

Докки попятила кобылу назад и вдруг сообразила, что за их разговором и объятиями наблюдал по меньшей мере с десяток зрителей. «Афанасьич!» — в панике охнула она и, круто развернувшись, посмотрела на дорогу. Но дороги не было видно за деревьями. Оказывается, они заехали в рощу дальше, чем она предполагала.

— Неужели вы могли подумать, что я осмелюсь поцеловать вас на глазах у своих офицеров? — опять этот насмешливый тон.

Она поджала губы, ничуть не сомневаясь, что он может осмелиться на что угодно, не считаясь ни с какими условностями.

«Если бы он действительно считал, что барон сделал мне предложение, а я его приняла, то поцелуй на виду был бы лучшим способом отвратить от меня Швайгена и заставить разорвать со мной все отношения, — невольно подумала Докки. — Мало того, для самолюбия самого Палевского эти объятия при всех были бы лучшим доказательством победы над Ледяной Баронессой. Но только в том случае, если он неблагородный человек. А что он за человек? Вот сейчас он нарочно меня оскорбил, довел почти до бешенства, потом признался в содеянном и извинился. При этом — незаметно для меня самой — заехал за деревья, чтобы никто не видел, как он меня целует. А я… я так не отчитала его за дерзость — за оскорбительные слова, за поцелуй… До чего же я слабохарактерная! Все от всех терплю, все всем прощаю», — Докки расстроилась при мысли, что уже простила Палевскому его гадкое поведение, хотя он даже не поинтересовался, приняла ли она его извинения.

«Видимо, ему и не нужно спрашивать — он и так все видит, поскольку читает меня, как раскрытую книгу, — была вынуждена признать она. — Я же не понимаю его и никогда, видимо, не пойму. Его мысли, мотивы его поступков для меня являются полной загадкой: он то говорит дерзости и двусмысленности, то заботится о моей репутации, ревнует и насмехается надо мной, ухаживает и отталкивает…»

Тем временем Палевский подтолкнул своего коня по направлению к ней, но Докки была начеку.

— Нам пора возвращаться, — быстро сказала она, вновь пятясь от него.

— Как прикажете, madame la baronne, — неожиданно покорно согласился он, хотя выражение его глаз говорило совсем о другом. — Исключительно по вашему настоянию. Я же вовсе не хочу с вами расставаться.

Докки передернула плечами и развернула кобылу. Палевский последовал за ней. Когда они выехали на опушку рощи и Докки направила лошадь к тропинке, он сказал:

— Поднимайтесь в галоп.

— Что? — удивилась она. — Зачем?

— Болото, — пояснил он. — Не настоящая топь, но лучше ее быстро преодолеть, иначе лошадь может завязнуть.

«И вместо того, чтобы спокойно объяснить, почему он хлестнул кобылу, накинулся на меня из-за Швайгена», — обиженно подумала Докки, подгоняя Дольку и слыша сзади топот копыт его коня.

Когда они выехали на твердую почву, она поехала было к сумрачному Афанасьичу, во все глаза наблюдающему за ней и генералом. Недовольный вид слуги не сулил Докки спокойной дороги домой. К счастью, на выручку ей пришел ничего не подозревающий Палевский.

— Я провожу вас до Вильны, — не терпящим возражений тоном заявил он.

Из двух зол меньшим сейчас был Палевский, поэтому Докки не противилась его сопровождению, надеясь, что при офицерах он будет вести себя прилично. Она покосилась на его спутников, боясь увидеть любопытство и ухмылки на их лицах. Но военные — человек шесть-семь — терпеливо стояли поодаль, усиленно делая вид, что не замечают ни ее саму, ни того внимания, которое проявлял к ней их командир.

Докки задумалась, что это — следствие уважения к Палевскому или лишь опасение крутого нрава своего начальника, склонилась к последнему и неожиданно для себя восхитилась его властью и сильным характером. Кто еще смог бы одним словом отослать Швайгена, без объяснений оставить свою свиту посреди дороги, а самому то мчаться за ней в рощу, то сопровождать до Вильны, не боясь ни осуждения, ни пересудов, ни возражений? Она посмотрела на генерала, ехавшего рядом с ней, и вновь залюбовалась его непринужденной, легкой посадкой в седле, четким и красивым профилем под черной шляпой, украшенной плетеной золотом петлицей с пышным плюмажем из белых, черных и оранжевых перьев.

«Как хороша и как к лицу ему военная форма», — признала Докки, украдкой разглядывая ладную фигуру Палевского в темно-зеленом, почти черном, без морщинки мундире с золотыми эполетами на плечах. Светло-серые суконные панталоны обтягивали его крепкие ноги в высоких черных сапогах, замшевые перчатки облегали сильные изящные кисти рук, уверенно сдерживающих разгоряченного скачкой гнедого. В который раз она поймала себя на мысли, как необычайно лестно и радостно ей находиться рядом с ним, ловить на себе взгляд его необыкновенных прозрачных глаз, притягательных и пленительных.

Меж тем Палевский завел с ней обычную светскую беседу, хотя Афанасьич со свитой генерала ехали позади на порядочном расстоянии от них. Этот любезный разговор на нейтральные темы поначалу — вопреки всякой логике — ужасно раздражал Докки. Она никак не могла успокоиться после их ссоры и его поцелуя, втайне надеясь и даже желая, чтобы Палевский продолжил с ней флиртовать и пикироваться, что ей, несмотря на его отвратительное поведение, очень нравилось.