Шаламов - Валерий Есипов

«Говорил Иван Гаврилович Филиппов, начальник управления Вишерских лагерей:

— Значит, хочешь уехать. Прощай, желаю удачи. Берзин хотел тебя взять на Колыму.

— Я, товарищ начальник, на Колыму — только с конвоем.

— Не шути плохую шутку, — сказал Филиппов…» Филиппов был прав: шутка оказалась плохой, неудачной —

и сбылась. Но виноват ли в том Шаламов? И если бы он поехал на Колыму в 1932-м, что бы его ждало там? Участь всей берзинской «команды» — сомнений в этом быть не может. Опять Провидение, дар судьбы?

Берзинская «команда», достроив бумажный комбинат, уже собирала чемоданы на восток, в Дальстрой. Новенькие лагерные поселки в Вишере и Березниках были брошены, заключенных перевели в другие места. Блестевшая некогда колючая проволока ржавела, бараки разваливались. А Шаламов подводил свои итоги: «Что мне дала Вишера? Это три года разочарований в друзьях, несбывшихся детских надежд. Необычайную уверенность в своей жизненной силе. Я выдержал пробу — физическую и моральную. Я крепко стоял на ногах и не боялся жизни. Я понимал хорошо, что жизнь — это штука серьезная, но бояться ее не надо. Я был готов жить».

Удивительно, но дамоклова меча, висевшего над ним (угроза ссылки в Архангельск после Вишеры), Шаламов не ощущал. Постановление ОГПУ бродило где-то по «старым следам», и розыск его в Москве поначалу не производился. Но о своем оппозиционном «троцкистском» прошлом ему неизбежно приходилось умалчивать, по крайней мере при определении на работу. На вопрос следователя Ботвина во время ареста в январе 1937 года: «Почему вы при поступлении на работу и при заполнении анкетных данных скрывали свою принадлежность к троцкизму и высылку?» — он отвечал: «Скрывал это я потому, что не придавал этому никакого значения»[20].

Ответ уклончивый, и он свидетельствует о твердой лагерной привычке Шаламова: молчать, о чем не спрашивают. С другой стороны, он честно отбыл срок, и это давало ему право чувствовать себя уверенно. По возвращении в Москву в феврале 1932 года он уже в марте устроился в профсоюзный журнал «За ударничество» — по протекции своего знакомого, одного из бывших участников кружка «Нового ЛЕФа» Л. Волкова-Ланнита — фотографа, ученика и поклонника знаменитого Александра Родченко. В редакции журнала Шаламов представился как недавний «зав. бюро экономики труда Березниковского химкомбината» (что было правдой), как журналист с определенным опытом, и этого было достаточно, чтобы войти в штат и зарабатывать на жизнь, что было на данном этапе его главной практической целью.

Журналистские работы Шаламова 1930-х годов пока приводить не будем — да они и стоят того, лишь чтобы понять, как он добывал себе хлеб, внутренне решив, что писателю «лучше быть продавцом магазинным, чем в газете работать». Но эту почти чиновничью поденщину приходилось отбывать, а также и постоянно ездить в командировки, повинуясь дисциплине — и внутриредакционной, и государственной, которая утверждала себя по всей стране.

Решение стать писателем, созревавшее давно, после Вишеры еще более укрепилось. Именно с этим в первую очередь связан его разрыв со старыми друзьями по оппозиции. «После свиданий с некоторыми из моих друзей и очевидной размолвки я стал искать пути в одиночку (курсив мой. — В. Е.). Я вновь вернулся, как в университетское время, к постоянному чтению в библиотеках» — так определил свой образ жизни начала 1930-х годов сам Шаламов в воспоминаниях.

«Очевидная размолвка» связана более всего с тем, что Шаламов и раньше чувствовал, что к нему, его энтузиазму, «вожди» оппозиции относятся равнодушно и «используют» его, не считаясь с его личными интересами. А теперь и «вождей» внутри страны не осталось — большинство из них (например, И. Смилга, Е. Преображенский, И. Смирнов и др.) примкнули к линии ЦК, что, однако, не спасло их от расправы в 1936—1937 годы. К некоторым друзьям (например, к Марии Сегал) Шаламов приходил по старому знакомству, некоторых навещал по их болезни, но контакты быстро прекратились, ибо у Шаламова началась — по всем измерениям — другая жизнь. А смену обстановки в Москве и ее причины он понял сразу: «Подполье 20-х годов, столь яркое, забилось в какие-то норы, ибо было сметено с лица земли железной метлой государства»…

Первое время он жил на Садовой-Кудринской, в комнате по старому адресу сестры, и всегда старался, что легко понять, как можно чаще встречаться с Галиной Гудзь. Она жила не близко—в Чистом переулке на Пречистенке, и маршруты их романтических прогулок установить довольно трудно. Так же трудно судить о причинах слишком долгого сопротивления Галины браку — он был заключен лишь 29 июля 1934 года (в загсе Фрунзенского райсовета города Москвы), то есть более чем два года спустя после возвращения Шаламова с Вишеры. Как представляется, здесь играли роль обоюдные сложности — и необходимость развода с бывшим мужем, и неопределенность положения самого Шаламова: кто он — до конца ли его освободили и «простили», его статус журналиста не самого видного издания, и, главное, увы, опять же социальное происхождение, которое имело значение в те годы и при выборе мужа или жены. Именно этим можно объяснить колебания Галины (а также и Варлама!) — ведь она принадлежала к своего рода элите, к семье старого большевика, а ее брат Борис Игнатьевич Гудзь служил в ОГПУ. Все это подразумевало не только «смотрины» жениха, но и его определенного рода «прощупывание», что не могло доставлять ему удовольствия.

Надо полагать, что Игнатий Корнильевич Гудзь, весьма просвещенный и либеральный советский интеллигент — он работал в Наркомпросе сначала с А.В. Луначарским, а затем с Н.К. Крупской — не сильно комплексовал по поводу того, за кого выходит замуж его младшая дочь, но вопрос о церковном происхождении жениха, а еще более — об отсутствии его в «передовых» рядах комсомола и ВКП(б) его все-таки беспокоил. Об этом позднее свидетельствовал его старший сын Борис Гудзь — тот самый, который служил в ОГПУ: «Отец, вполне допускавший фракционность и дискуссии среди партийцев, не одобрял участия Шаламова в оппозиции, ссылаясь на то, что этот попович (курсив мой. — В. Е.), даже не комсомолец, не впитавший с детства традиций большевизма, зря вмешивается в наш партийный спор»[21].

Тем не менее брак состоялся и был счастливым. Шаламов переехал к родителям жены в Чистый переулок, дом 8, квартира 7 — в весьма просторную пятикомнатную квартиру, где самая большая комната принадлежала персоне особого значения — им был не отец Галины, а ее старший брат, служивший в «органах» и часто уезжавший в длительные командировки. Варламу и Галине выделили отдельную комнату в 12 метров, что их вполне устраивало. Об отношениях шурина с Шаламовым в этот период сведений нет, но нетрудно понять, что эти отношения были сдержанными. Варлам с определенным пиететом относился к своему тестю, ведь имена Луначарского и Крупской, а также А.Д. Цюрупы, знаменитого наркома продовольствия, падавшего в голодный обморок — вместе с народом! — в 1918 году (с Цюрупой была отчасти связана революционная молодость И.К. Гудзя), для него имели едва ли не священный смысл, поскольку они теснейшим образом были связаны с именем Ленина. Но в отличие от Н.К. Крупской, которая некоторое время держалась в оппозиции к Сталину, И.К. Гудзь был осторожен (вероятно, в связи со своим первоначальным меньшевистско-земским прошлым) и старался не обнаруживать никаких расхождений с «генеральной линией», придерживаясь партийной ортодоксии, решений последних съездов, конференций и передовиц «Правды». В 1933—1937 годах он был политредактором (ответственная должность — редактировать школьные и вузовские учебники!) Наркомпроса РСФСР и преподавал на рабфаке. Кроме статей по проблемам ликвидации неграмотности, подготовки педагогических кадров и т. д. он «баловался» литературой — писал рассказы и стихи, в основном предназначенные для чтения в кругу семьи. Вероятно, между тестем и Варламом происходили иногда острые литературные и политические споры (почему и возникло «попович» и отторжение зятя от «нашего», «партийного», «большевистского»). Но смягчало ситуацию семейное счастье молодых супругов, которому радовались все — и тесть, и теща Антонина Эдуардовна Гинце, и сестры Галины — Александра и Мария (а Борис Игнатьевич в 1933—1935 годах в Москве отсутствовал — он в качестве агента внешней разведки, сотрудника Иностранного отдела ОГПУ, нелегально работал в Японии, откуда вернулся с повышением до звания полкового комиссара).