Мои пригорки, ручейки. Воспоминания актрисы - Валентина Талызина

До сих пор поражаюсь, что мой голос подошёл для картины «Ирония судьбы». Это была очень ответственная работа, и мне удалось выполнить её достойно. Я сыграла то, что не доиграла Брыльска.

Потом произошёл настоящий бум. Ленка Судакова мне рассказывала, как проходил первый просмотр «Иронии судьбы» на «Мосфильме». Был полный зал. Я не присутствовала. Меня, конечно, не пригласили. Открылись двери, и вывалились люди, распаренные, красные. Первым шёл Губенко. Он мерил мосфильмовский коридор широкими шагами, а за ним бежала Жанна Болотова и кричала: «Коля, это озвучание, это озвучание!..»

Когда успех фильма стал сумасшедшим, я взяла Лену за грудки и спросила: «Почему ты так настаивала, чтобы именно я озвучивала? Почему ты долбила, ходила?» И она сказала: «Валя, по сути, это твоя роль, но не твоя судьба, что ты её не сыграла. Ты не виновата, что Рязанов взял польскую артистку».

Вот эта ленинградская учительница, которая всю жизнь была любовницей, и у неё ничего не происходило в личной жизни, и она надеялась выйти замуж за Ипполита – Яковлева. И свалилась на неё эта ночь с Мягковым. Обрушилась, как дар свыше. Мне, кстати, Мягков очень нравился…

Потом мне многие стали говорить, что я могла бы сыграть эту роль. А Эльдар Александрович меня даже не пробовал. Гурченко пробовал, Фрейндлих, Голубкину. Восемь проб сделал Свете Немоляевой. Но однажды он сказал, что в «Иронии судьбы» Талызина сыграла половину роли. Ну да, с точки зрения режиссёра и зрителя, это действительно полроли, голос за кадром. А для меня это целая роль.

«Иронию» я не смотрю, я её только слушаю. Мой любимой кусок – когда летит самолёт и мы с Мягковым читаем стихи. Озвучивать этот кусок было непросто. Да и присутствие Рязанова на меня действовало. Когда он находился рядом, я не могла так сразу, с ходу взять конец строки, ударение, паузы. Эльдар Александрович орал, что я не держу ритм, ещё чего-то не делаю. Я на него, конечно, разозлилась. Думала: «Я тебе сейчас всё сделаю: и ритм, и паузы! Прочту твой вариант, а потом свой!» А я знала, что всегда делается два-три дубля. И потом, когда я уже дома сидела и смотрела картину, с большим интересом ждала, какой он взял дубль: мой или свой… Он взял мой вариант.

Помню, на каком-то чемпионате по фигурному катанию одна пара начала свой номер с нашего стиха.

На картине был потрясающий второй режиссёр Игорь Петров. Он очень много работал на дубляже, и он вёл меня, подсказывал. Сначала мы озвучивали польскую артистку, а потом ко мне подошёл звукооператор Юра Рабинович и сказал: «Мать, ну а себя-то немножко огрубить сможешь? Пониже говори». Себя, я, конечно, огрубила, взяла октавой ниже.

В стихах очень слышатся и голос, и интонация. Кто-то сказал, что голос – это звук души. Немирович-Данченко говорил: «Что самое главное у артиста? Это на 75 процентов голос, на 10 процентов внешность, а потом всё остальное». Иван Берсенев говорил: «Если в вашем театре есть артистка красивая женщина, то пусть она будет на 15 процентов талантлива, считайте, что вам крупно повезло». Но это уже моей дочери адресовано.

«Долгая дорога в дюнах» – второй фильм, где я озвучивала главную героиню. В нашем театре работает потрясающая артистка Ирина Карташова. Она блестяще дублировала всех иностранных звёзд, даже Джульетту Мазину. Раньше я не понимала, как Ирине это удаётся. Меня пригласил режиссёр Алоиз Бренч озвучивать Лилиту Озолиня. И я согласилась. Туда я уже пришла мастером. И опять, как в «Иронии судьбы», вкладывала душу.

Я ведь помнила, как к нам в сибирский зерносовхоз привозили ссыльных латышей. Одна старушка, спускаясь с грузовика, оступилась и упала на пыльную дорогу, потому что никто не захотел ей помочь.

У моей подруги жили латыши. Мне было любопытно, как они там. Подруга сердилась, что я надоедала ей с расспросами, и коротко отвечала, что постояльцы соберутся в углу и сидят и молчат.

Конечно, они жались друг к дружке, оторванные от дома, окружённые чужими людьми, далеко не всегда относившимися к ним по-доброму. Помню, что несколько латышей, не выдержав такой жизни, покончили с собой.

Эти воспоминания ожили в моём сердце, когда я встала к пульту. И я попросила режиссёра: «Вы только мне не мешайте, я сделаю женщину, которую полюбит весь Советский Союз!»

Потом была картина «ТАСС уполномочен заявить». Когда я видела, что от моего голоса на одной и той же картинке меняется выражение лица героини, то есть восприятие зрителя идёт от звучания за кадром, я подумала: «Валь, ну что ты себя так подкладываешь под этих актрис?» Но у Лилиты Озолиня по крайней мере хватило мозгов сказать мне открыто, честно: «Знаете, в некоторых местах вы озвучили так, как я не сыграла». И всегда, когда я приезжала в Ригу, она приходила на спектакль и дарила мне букетик фиалок.

Героини, которым я подарила свой голос, получили Государственные премии. И я спросила себя: «Валя, зачем?..»

В тот день, когда хоронили Лену Судакову, я во второй раз должна была отправиться в Париж. Приехала на вокзал прямо с похорон моей подруги и села в вагон – а я всегда покупала себе СВ. Зашёл проводник, и я сказала: «Еду с похорон, у вас есть рюмка коньяку?» Он налил мне большую рюмку, и я сидела и пила в память Лены. Одна. Проводник даже какую-то закуску принёс.

Я ехала на один месяц, мне дали ровно 200 долларов. Жалкие крохи! Конечно, вся надежда была на Лидию Владимировну, чтобы она меня кормила и дала койку.

Элиана находилась в Орлеане, ехать туда мне не хотелось. Получалось, что приглашение мне присылала подруга, а жила я у Лидии Владимировны в Париже. Почему она меня принимала? У неё была своя корысть: она со мной отправляла два чемодана вещей для своих родственников. И уже в Москве я шла на почту и отсылала все это добро посылками. Каждый раз я просила Лидию Владимировну составить полный список вещей. И вот я приезжала в свою квартиру, садилась на пол и разбирала чемодан.

У меня лежали коробки, которые я должна была отослать в Молдавию, в Киев и ещё куда-то. И однажды, сверяя вещи со списком, я заметила, что не хватает пояса от пиджака. Мы с Лидией Владимировной не перезванивались. Звонить было не принято: и дорого, и всё прослушивалось. Но тут я позвонила: «Лидия Владимировна, а где пояс от пиджака?» – «Валя, он в кармане этого пиджака». Пояс я нашла в кармане. И потом Лидия Владимировна говорила, что честнее Вали не было.

Однажды она спросила: «Валя, а вам не трудно будет вымыть мне ванну?» – «Конечно, не трудно». – «Вот вам тряпка, вот вам стремянка». И я всё драила. Там были гладкие стены, которые легко протирались и чистились. Лидия Владимировна благодарила: «Ну, прекрасно, чисто». Я ей помогала, мне было очень приятно, что я чем-то могу отплатить за её доброту.

Она была староста в маленькой русской православной церкви, которая находилась неподалёку. Как-то мы пришли в этот храм на праздник. Чудесный священник вёл службу, хор пел сказочно, и всё было так здорово! Я вышла на крыльцо и стала плакать. Я подумала: что же они с нами сделали, эти товарищи коммунисты, что лишили нас этого. Всё, что накапливалось в народе веками, было разрушено. Сегодня я редко бываю в храме. Можно сослаться на отсутствие времени, но мне кажется, я, как и множество наших людей, просто не приучена к этому.