Дарвин - Максим Чертанов

Но, чтобы подтвердить гипотезу, нужно изучать не только современных усачей, но и вымерших. Он сообщил Грею, что берется за монографию, и попросил помощи. Тот сделал ему допуск к коллекциям Британского музея и кинул клич по всей Европе. Интернета не было, но, когда нужно для великого дела, ученые умели соединяться: из европейских стран и из-за океана в Дауни непрерывным потоком пошли посылки с образцами. Кто там у нас в Австралии? Никого? Да нет же, там Симе Ковингтон, он фермер, но это ничего, кто когда-то сражался на научном фронте, не откажет однополчанину: австралийская брешь была закрыта. Дарвин тоже не мог отказать боевому товарищу, когда в феврале 1848-го Гершель попросил помочь составить инструкции для Адмиралтейства и потратил больше месяца, написав рекомендации молодым геологам, отправляющимся в дальние страны. Кроме технических советов дал общие: «Ни одна наука не требует от своих работников большей [чем геология] необходимости принимать предосторожности для достижения точности; ибо фантазии легко разгуляться, когда имеешь дело с массами огромных размеров и с периодами времени почти бесконечными»; если геолог будет наблюдателен и любопытен, «ему придется испытывать радостное удовлетворение от сознания, что он внес долю в усовершенствование истории нашего изумительного мира».

В марте опять волновались чартисты, во Франции революция, англичане в панике. Дарвин, как все кругом, взялся читать «Историю французской революции» Тьера, назвал ее скучной, то ли дело блуждающие валуны: 19 апреля докладывал в Геологическом обществе о них и еще «О способности айсбергов производить прямолинейные, одинаково направленные царапины поперек подводной поверхности». И опять пошла размеренная работа. Фрэнсис: «Будни и воскресенья проходили одинаково с навсегда установленными промежутками между работой и отдыхом… Вставал он рано (проснувшись, не мог оставаться в постели, и мне кажется, что он с удовольствием поднимался бы еще раньше)». Если никуда не ехал, с утра гулял, в восемь завтракал в одиночестве, работал до половины десятого, выходил просмотреть почту, возвращался к работе, после полудня опять гулял, потом — ланч, отвечал на письма, в три уходил к себе (у него и жены в Даун-хаузе были отдельные комнаты), курил и читал, с половины пятого до половины шестого работал, перед ужином, как положено мужчине, валялся на диване с газетой (выписывал «Эдинбургское обозрение», «Ежеквартальное обозрение» и «Атеней», иногда покупал «Тайме»). Нужно, однако, учесть, что рассказ Фрэнсиса относится к позднему периоду, когда дети уже выросли. В 1840-х по три-четыре часа в день уходили на возню с детьми.

Застолье: «Он по-детски любил сласти, к несчастью, так как ему запрещали есть их. Ему не очень удавалось соблюдать "обеты", как он называл свои решения не есть сладостей, и он не считал их обязательными для себя, если не заявлял о них вслух. Вина он пил очень мало, но оно доставляло ему удовольствие, и то небольшое количество, которое он выпивал, подбадривало его. Он питал отвращение к пьянству и постоянно предостерегал своих мальчиков, что легко поддаться привычке пить». После ужина играл с женой в триктрак («горько жаловался на свои неудачи и притворно гневался на мать за то, что ей везло»), затем читал научную литературу, нужную назавтра: таким образом, получалось четыре маленьких рабочих дня в одном. Перед сном Эмма играла ему на фортепиано (почти не узнавал мелодий, но любил Генделя и Баха) или читала вслух дамские романы. «Помню, как, ложась на диван и закуривая сигарету, он предвкушал удовольствие… Его живо интересовали как сюжет, так и характеры, но он не хотел заранее знать, как закончится рассказ; заглядывание в последние страницы он считал женским недостатком. Ему не доставлял удовольствия рассказ с трагическим концом, и по этой причине он не очень ценил Джордж Элиот… Вальтер Скотт, Диккенс, мисс Остин и миссис Гаскелл перечитывались до тех пор, пока окончательно не надоедали… Он не часто читал классические произведения, а предпочитал современную литературу; книги он получал по абонементу из библиотеки. Его литературные вкусы были ниже его общего умственного уровня». Прослушивание авантюрных романов заменяло телевизор; сам он читал книги о путешествиях, биографии, научные журналы. Фрэнсис: «В области наук небиологических он очень интересовался работами, судить о которых по-настоящему не мог. Так, он имел обыкновение прочитывать в "Природе" все статьи, хотя многие из них относились к математике и физике. Он говорил мне, что получает какое-то особое удовольствие при чтении статей, которые не может понять».

Когда он ездил в Лондон, вставал еще раньше, чтобы успеть утром нанести визиты; если требовалось после обеда где-то быть, коротал время у Эразма. Гостей тоже старался принять с утра, когда чувствовал себя хорошо: «Эти завтраки представляли для отца удачную форму развлечения, не доставляя ему утомления; он бывал весел и возбужден». Изредка собирал коллег на уик-энд: в феврале 1848-го гостили Лайель, Форбс и Оуэн, хозяин писал Гукеру (уехавшему в экспедицию): жаль, что не было его и Фальконера, вот бы повеселились. Родственники — Джосайя Веджвуд III, Генсло Веджвуд, Фрэнк Веджвуд — с кучей детей приезжали часто и надолго, их за гостей не считали. Сестры Чарлза, кроме Каролины, вышедшей за Джосайю, гостили очень редко — были натянутые отношения между ними и Эммой. Частым визитером был Эразм, но и его Эмма не жаловала, считая, что вольнодумством он сбил ее мужа с истинного пути. Зато его обожали дети. Странный был человек, осколок старины, идеальный джентльмен, но в ту пору быть «просто джентльменом» уже считалось неприлично: мужчина должен что-то делать. Он и делал — учил племянников рисовать. Некоторым из них это пригодилось.

К весне 1848 года маленьких Дарвинов было пятеро: Уильям — девять лет, независимый, «вредный»; Энни — семь, нежная, открытая; Генриетта — четыре с половиной, упрямая, независимая; Джордж — два с половиной, Бесси — меньше года. Здоровье пока нормальное, переболели ветрянкой, на будущий год схватят скарлатину, а так ничего. В их воспитании соединились две системы, веджвудская и дарвиновская, обе построены на том, что детям нельзя ничего запрещать. В церкви проповедовали (даже добрый Иннес), что дети «испорчены», но Дарвины верили Руссо: дети чистые создания, их надо не «исправлять», а баловать. Штудировали Жана Поля Рихтера, последователя Руссо: тот писал, что игра — самое важное для ребенка, рекомендовал развивающие игрушки, танцы, музыку. Церковь воспрещала танцевать по воскресеньям, но детям надо; Эмма составила таблицу наподобие «жениться — не жениться» своего мужа, выписала доводы «за» и «против» и решила, что сама плясать не будет, а дети пускай. Рихтер также советовал не пререкаться с детьми и не соревноваться с ними в упрямстве. Кажется, дарвиновских детей ни разу в жизни не наказали не только физически (что уже необычно для той эпохи), но и вообще как-либо. Несмотря на это или благодаря этому выросли они приличными людьми, сыновья приобрели профессии, все, кроме одной дочери, по любви и удачно женились.

На систему Рихтера накладывались собственные идеи отца семейства: нет смысла ругать детей за поведение, ибо оно естественно, как у котят и поросят: «Всякий, кто имел много дела с маленькими детьми, наверно, заметил, как им свойственно кусаться, когда они возбуждены. Видимо, это движение у них носит такой же инстинктивный характер, как у молодых крокодилов, которые, едва вылупившись из яйца, уже щелкают челюстями». Мать же просто не была принципиальна. Порядок она сама не любила и детей этим не мучила. Она даже не брезговала подкупом, чтобы побудить их сделать что-нибудь, но и это их не растлило. Правда, в ранние годы они были далеко не ангелами. Чарлз — Эмме: «У нас все хорошо. Вилли подбил Энни только один глаз».